Данный случай весь сводится вот к чему: князь принял – по просьбе ли взыскателей, по своей ли просьбе к ним, это все равно, – на хранение от судебного пристава скаковую конюшню Щодро, описанную за долги и оцененную для продажи, по неопытности взыскателей, всего в 1 600 руб., при ценности имущества, по сознанию обвинителя и гражданского истца, в несколько десятков тысяч. Лошади, числом 16, были помещены в конюшне Бардина, причем хранителю не было дано денег для уплаты за помещение и прокорм. Срок содержания лошадей (время, оплаченное хозяину помещения) истекал в первых числах июля, а продажа была назначена на 11 июля.
В день продажи лошади были уведены из помещения, и пристав не мог произвести торга. Но перед глазами пристава была бумага хранителя, что лошади живы, целы и здоровы, но уведены частью в Царское Село на скачки, частью в деревню, за неимением средств на уплату за помещение.
Известие не вызвало ни со стороны взыскателей, ни со стороны пристава опасения, что лошади растрачены; и на самом деле, по фактам, на которые ссылаются сами обвинитель и гражданский истец, лошади до сентября продаваемы не были. Следовательно, в июле был увод лошадей из помещения, но не растрата их, ибо в сентябре они были целы, и до сентября целость их не вызывала сомнения.
В сентябре Щодро начинает продавать лошадей, а князь ему не препятствует, и в сентябре – точнее, в самом конце сентября, – взыскатель Казимиров делает заявление приставу, обусловившее запрос пристава князю и сообщение прокурору о том, что совершилась растрата.
Время от июля по сентябрь отмечается лихорадочной заботой князя, направленной к тому, чтобы продажи с аукциона не было, и к ходатайству перед кредиторами о том, чтобы было дозволено арест снять и лошадей продать по вольной цене. С июля по сентябрь получается – при частичной уплате долга или переписке векселей – или письменное удостоверение, или словесное, которое князю казалось достаточным для прекращения взыскания. Затем лошади продаются Мордвиным-Щодро.
Установлен и тот факт, что заявлений приставу, вызвавших с его стороны снятие ареста, в деле нет, и формальная обязанность князя как хранителя формально прекращена не была.
Изложенное – это так ясно для самого непосредственного созерцания – указывало на рамки спора.
Надо было выяснить: были ли даны кредиторами те посредственные и непосредственные согласия на отложение торгов и на вольную продажу лошадей, о которых говорит князь? И если согласия были, то в исчерпывающем ли волю всех кредиторов количестве?
Если воля шла ото всех, то достаточно ли этого, и не имело ли отсутствие формального распоряжения пристава о снятии ареста значение достаточное, чтобы превратить факт в преступление?
Между тем обвинительная сторона, давшая место чуждому элементу, не разрешающему спорного вопроса, слишком мало остановилась «на едином на потребу» и слишком легко проскользнула по месту действительного боевого пункта. Обвинение не потрудилось продумать настоящее значение тех шероховатых мест в поступках князя Оболенского и Мордвина-Щодро, которые только внешним видом сходны со злостными поступками, но с бóльшим правом могут быть объяснены в духе безобидном и примирительном.
То заботливое и тревожное участие, которое принимал князь в деле Щодро, объясняется тем, что по общему, отметившему самую истину убеждению, – с которым я спорить не хочу, ибо это было бы неправдой, – князь был весь в нравственном долгу перед Щодро, обусловленном дружескими до самозабвения выручками, какими, как доказано обвинением и защитой Щодро, последний старался помочь князю после бед и разорений, нанесенных ему неудачей подряда во время турецкой войны.
Щодро угрожало конечное разорение. Его дорогая конюшня, существования которой он не скрывал от публики, была описана и оценена нелепо: по 100 руб. за кровную скаковую лошадь.
По установившимся в джентльменских кружках обычаям, – а члены беговых и скаковых обществ не чужды качествам этих кружков, – на аукцион не пойдут пользоваться несчастьем сочлена настоящие знатоки и ценители лошадей. Придут аукционисты и те темные барышники, которые умеют безнаказанно обращать публичную продажу в место открытых сделок на понижение, платя ничтожные цены за продаваемое и оплачивая халтурами и отходными мнимое отступление торгующихся от повышения цен.
Все знают, что даже аукционы судебные не в силах бороться с силой зла, и утверждать, что аукцион, благодаря конкуренции покупателей, возвышает цену продаваемого до высшей цифры – значит свидетельствоваться в своей наивности.
Нет, недаром люди залезают в долги, платят чудовищные проценты, чтобы достать денег на отсрочку, когда им грозит аукцион. Будьте уверены, что, продавайся с аукциона, по описи судебного пристава, Дрезденская галерея, то, чего доброго, спустят за сотни рублей Сикстинскую Мадонну…
Князю как сведущему в конском деле человеку во что бы то ни стало хотелось, чтобы ужасного аукциона не было. И я не могу не заявить, что увод лошадей в Царское Село и деревню, прикрытый формальным правом хранителя выводить лошадей из одного помещения в другое, когда в старом помещении держать их не на что или невыгодно, для меня представляется одной из мер сорвать аукцион и тем дать возможность Щодро не потерять лошадей за гроши, но выручить сколь возможно больше, что равно выгодно и для должника, и для кредиторов.
Поступок не правомерный, но не преступный, как не преступны многие приемы, неправильные, но не воспрещенные, и последствием которых может быть лишь то или другое хозяйственное мероприятие.
К концу сентября дело меняется. От большинства кредиторов получили расписки и заявления в учинении расчета с ними; многие – и этому нельзя не верить – словесно разрешили князю изъять лошадей из-под описи и ареста в их интересе.
То и другое, несомненно, существовало.
Первое положение князь доказывал, прося огласить расписки и заявления кредиторов. Ему в этом было отказано. Формальные условия процесса, по мнению суда, его обязывали к отказу.
Не ожидая такого отношения к письменным документам, подтверждающим окончание расчетов и выводимое отсюда разрешение на вольную продажу, князь не озаботился пригласить свидетелей по этим собственно обстоятельствам. Но ведь чего-нибудь да стоит та твердость, с какой князь утверждал содержание поданных кредиторами бумаг, и не боялся проверки слов своих письменными документами, а, напротив, страстно желал проверки.
Да если бы и не было этих письменных доказательств, то сила вещей должна была бы вас убедить в том, что кредиторы удовлетворены и согласие их было, что и развязывало руки должнику и хранителю, считавшим свои обязанности – хранить свое в интересе должников – конченными, за расчетами с ними. Кредиторы, будто бы пострадавшие от деяния, нарушившего их интересы, отсутствуют, ничего не ищут. Если бы они были обмануты и обижены, они были бы здесь.
Наличный гражданский истец, по его собственному слову, пришел ходатайствовать не за них. Явившиеся в качестве свидетелей кредиторы ни о каком обмане их не свидетельствуют, на нерасчет с ними не жалуются.
