Правда, вопреки их взгляду на дело и на свои интересы, обвинитель силится их и вас убедить, что они обижены и не удовлетворены, но кредиторы – люди совершеннолетние, правоспособные и очень ловкие в своих практических делах. Они, когда их обидят, прибегнут к помощи прокуратуры, но когда они обсуждают свои гражданские интересы, они в ее опеке не нуждаются. Поверьте мне, что в этих вопросах они практичнее и сообразительнее нас, и в помощи и руководстве ни по своей воле, ни по слову закона не нуждаются.
У обвинения и так масса благородного дела: зло жизни, называемое преступлением, так часто, что для интересов общественных важно, чтобы наши охранители не разбрасывались на такие дела, не утруждали себя такой опекой там, где люди сами лучше разберутся в своем интересе…
Согласие было дано. Кроме того, на что ссылался князь, оно должно быть признано и в отношении к тем кредиторам, которые не оставили следов ни своего согласия, ни своего несогласия.
Раз кредиторы были людьми, занимающимися преимущественно денежными операциями, оттененными в некоторых случаях тяжелыми выкладками, то такие люди, для которых всего важнее взять больше в своем интересе, не могли допустить аукциона, зная, что на аукционе лошади пойдут за бесценок и выручка не покроет их номинального долга. Лошадиных охотников не было, следовательно, они, по неподготовке к лошадиному барышничеству, сами покупать лошадей не пошли бы. Их собственный интерес требовал недопущения аукциона.
А если так, то что же сделано? А вот что: деяние, которого лучше бы не делать, потому что в нем похвального нет ничего, но в котором не найдешь достаточно злой воли, чтобы обратить его в преступление…
Подсудимые, довольствуясь фактически выраженной волей кредиторов – притом настоящих кредиторов, а не Казимирова, который, как это ясно из показания Миронова, был только поверенным, – не озаботились оформить положение дела и слишком понадеялись на факты, еще не подкрепленные формой.
С ними случилось нечто подобное такому казусу: получается телеграмма, что я умер. Судебный пристав описывает мою квартиру и загоняет мою семью в две комнатки, обесцененные выносом всего моего имущества в запечатанные комнаты.
Но известие ложно. Я приехал и вместе с семьей, радуясь прекращенной печали, не дожидаясь прибытия пристава или долгодневного распоряжения о снятии печатей, ломаю наложенные ошибочно печати.
Формально здесь совершился слом печатей, но неужели здесь то преступление, которое имел в виду закон, охраняя печати, наложенные в интересе разумного общественного интереса? Такого идолопоклонения форме, как в данном случае, лишенной всяческого значения и по существу, и по целям, имевшимся при описании имущества умершего – едва ли желает закон. Нельзя же считать законные предписания за сети, разбросанные в надежде улова ротозеев, а не в целях уловления злых людей?
По прекрасному выражению одного из выдающихся учителей нашего дела, закон – не силки, а барьер, чтобы гражданин не поскользнулся и не упал.
Если бы обвинение осторожнее было в выводах, поражающих обвиняемых, оно не стало бы извлекать из фактов такие выводы, которые берутся как возможные, а не как необходимые.
Оно, помня, что единственное препятствие к снятию описи и ареста с имения Щодро, имевшееся в виду к 25 сентября, было в заявлениях и мероприятиях Казимирова, должно было бы припомнить, что Казимиров, как это видно из показания Миронова и расписок, им к делу предъявленных, получил извещение, что вся претензия уплачена и ему велено было возвратить все листы на Щодро. Он возвратил один исполнительный лист, а другой, под предлогом, что он у судебного пристава, оставил у себя, обещая, как и следовало поверенному, возвратить его, раз доверитель приказывает.
Князь, имея записку о прекращении претензии хозяином ее, Мироновым, ко всей сумме, считал дело законченным, а Казимиров, оставив исполнительный лист у себя, тогда, когда князь спешил дать Щодро весть, что вольная продажа разрешена, заявил об исчезновении лошадей.
Не ясно ли, что не князь, а Казимиров делал крупную ошибку против закона, предъявляя требование по удовлетворенному листу и подводя Оболенского и Мордвина под уголовщину тогда, когда знал наверное, что лошади за уплатой долга освобождены, и лишь формальная принадлежность исполнительного листа ему, Казимирову, может придать делу вид уголовного деяния и открыть для его интересов особые, широкие горизонты.
Я кончил. Располагая теми данными, какие нам давали условия процесса, я оспорил те факты и выводы, которые относятся к вопросам настоящего дела. Я бессилен был спорить лишь с теми посторонними обстоятельствами, которых не ожидал и которые усилили свое значение, явившись в моменты, лишающие нас средств опровержения.
Идет дело о растрате лошадей Щодро при попустительстве хранителя, а чуть не за полчаса до дела вызывают свидетеля сообщить гнетущие подробности, бросающие на Щодро и на князя подозрение в другом деянии, которое по отношению к Щодро отвергнуто судом, а по отношению к князю никогда не возбуждало подозрения. Чуть не за полчаса извлекаются вещественные доказательства из другого дела и бьют по нас…
Конечно, требования обвинителя опирались на формальное право и не могли быть отвергнуты судом. Но думается мне, что, вверяя меч на защиту закона своему «оку», государство считало, что хранитель сам соблюдет те правила рыцарской морали, которые требуют условий равноправия в борьбе и битвы на равном оружии.
Суд – не война. Там, озабоченная сокрушением вражьей дерзости, величием и славой Отечества, государственная власть возводит в подвиг все меры, от мин и подкопов до засад и вылазок, которыми разумный военачальник сокрушает неприятеля и охраняет жизнь вверенных ему защитников Отечества.
Но в судебном бою – другие условия: подсудимый – сын своей страны и, может быть, наш несчастный, может быть, еще гонимый брат. Закон столь же думает о нем, сколь и о необходимости кары действительному злодею.
Отсюда его забота о даровании подсудимому всех средств оправдания, отсюда его милосердие, растворяющее строгость кары.
Процесс принимает вид не истребления, а поединка между охраной закона и охраной личной чести.
Допускаемые в бою мины и засады, вылазки и диверсии здесь не у места: здесь они нарушают чувство меры.
И если я прав, что это чувство не было вполне удовлетворено в настоящем деле и чаша обвинения имела лишние гири, то да найдут подсудимые в вашем спокойном и чуждом предубеждения житейском благоразумии и в вашей общей способности к различению добра и зла и к оценке человеческих поступков по их внутренним достоинствам и недостаткам – ту желанную добавочную гирю, которая восстановит нарушенное равновесие…
Речь в защиту Росковшенко,
обвиняемого в подлоге векселей
Господа судьи!
Того, что видели и слышали вы здесь, того, что выяснено показаниями свидетелей и чистосердечным признанием самого подсудимого, было бы совершенно достаточно для суда формального. Преступление совершилось, факты бесспорно установлены – и всё тут.
