И это понятно, потому что все чувствуют, что Росковшенко – не злодей, не преступник, а несчастный человек.
Для нас образ действий г-на Пащенко вполне понятен: он вместе с Лишиным не согласился замять поднятую ими историю только потому, что они боялись новых векселей; боялись того, что их может всплыть целая масса, и тогда, пожалуй, пришлось бы поплатиться.
Росковшенко, между тем, все делал для того, чтобы поправить зло.
Он – не из тех фарисеев, которые на глазах света корчат добродетельные рожи, а за спиною совершают преступления.
Он – тот мытарь, который с отвращением вступил на ужасную дорогу и пал под ударами жестокой судьбы; он до конца борется, борется для того, чтобы спасти свою честь.
Сам закон, строго карающий подобные преступления, делает различие между человеком, воспользовавшимся плодами своей преступной деятельности, и тем, который ничем не поживился. По закону, например, строго карается чиновник, совершивший растрату казенного добра; но пусть этот самый чиновник за пять минут до произнесения приговора пополнит растрату, наказание ему уменьшается до minimum’a.
Закон только не мог регламентировать, не мог предвидеть всех возможных в жизни случаев. Определив общее значение подлога, определив наказание за него, закон суждения о существе преступления, о тех последствиях, какие оно вызвало, предоставил на разрешение судей совести.
Возьмем два-три примера.
Составление подложного духовного завещания с корыстной целью, денежных документов, векселей и т. п. по закону признается подлогом и, несомненно, заслуживает строгой кары.
Ну, а если я, например, принимаю к себе гувернантку, молодую девицу, у которой весьма странное имя – Голендуха (бывают такие случаи), и эта гувернантка, по странному кокетству или по чему-либо другому, делает в своем метрическом свидетельстве подчистку, прописывая вместо Голендухи другое более поэтическое имя – что скажете вы на это? Ведь закон с формальной стороны не делает различия; он как первый, так и второй случай признает подлогом, определяя за него строгое наказание.
Или вот еще пример: дама 30 лет исправляет в метрике свои года, уменьшая их (известно ведь, что дамы в таком возрасте любят уменьшать свои года), – неужели же вы и здесь признаете подлог и сурово накажете «преступницу»?
Я думаю, что нет.
Положим, что приведенные мною примеры не совсем подходят к данному случаю, но между деяниями Росковшенко и этими есть нечто аналогичное.
Росковшенко точно так же не извлекал выгоды из своих преступлений. Пользовались другие – пользовались кредиторы, которые сознательно давали себя обманывать, чтобы только человеческую душу держать в залоге! Современные ростовщики – это те пиявки, которые сосут вас; они хуже кредиторов Древнего Рима, бросавших своих должников в тюрьмы, физически мучивших их: наши ростовщики – это те шейлоки, которые за долг берут фунт человеческого мяса…
Печально было бы положение закона, печально было бы положение суда, призванного охранять интересы подобных людей…
Кредиторы Росковшенко получили все, все с лихвою, подлоги же подсудимого имеют до крайности оригинальный характер: имущество его перешло в чужие руки, жена – нищая, ребенок – нищий, он сам, опозоренный и униженный, сидит перед вами на скамье подсудимых…
Остались пока неоплаченными такие долги, как например, Ольги Кусенко. Но вы, господа, видели уже, какого рода эти долги. С Росковшенко на одну и ту же сумму, бессовестно увеличенную, берут два обязательства.
Присяжный поверенный Шишманов знает, в чем дело, и когда к нему обращается его постоянный клиент Ольга Кусенко с просьбою предъявить иск, то Шишманов, человек, очевидно, безусловно честный, отказывается вести подобное дело. Тогда Ольга Кусенко, раздраженная и негодующая, бросает своего «благодетеля», как она его всегда называла, и обращается к г-ну Митрофану Городецкому… С редким рвением и редкой горячностью последний ведет дело и ведет его настолько энергично, что несчастного Росковшенко прижимают к стене…
Господа, вы видели здесь всех «потерпевших», вы видели, что они все довольны, все ублаготворены, все получили свое; но тут забыли одного гражданского истца, – забыли лишь одно существо, которое пострадало: забыли дочурку Росковшенко, его маленькую Олю, – только она, и она одна, осталась обиженной, она одна имеет право иска!..
Нельзя в регламент вписать, что ты не ешь, когда есть хочется. Обвинитель не придает никакого значения частным интересам наряду с общественным благом – он предлагает жертвовать ими ради этих последних.
Но ведь я, кажется, доказал, что пострадавшими в данном случае являются только члены семьи Росковшенко, – больше потерпевших нет; сам он достаточно наказан, так неужели же мы во имя какой-то отвлеченной справедливости до конца станем убивать человека?..
Обвинитель, далее, не придает ни малейшего значения той нравственной борьбе, какую вынес подсудимый, – он даже смеется над его слезами, над слезами горя, отчаяния и стыда. Но нельзя издеваться даже над человеком, сидящим на скамье подсудимых, и небезопасно – над тем, который не сидит на ней… (Здесь председатель останавливает защитника заявлением, что никто не позволил себе издеваться над подсудимым.)
Подчиняюсь… Тем лучше! Я очень рад, что из уст председателя встречаю опровержение того, что мне, по-видимому, послышалось…
Итак, вы, значит, видели совершенно искренние слезы, а в Писании сказано есть: «блаженны плачущие – они утешатся!..»
Речь в защиту Гаврилова,
обвиняемых совместно с Беклемишевым в подделке билетов Государственного Казначейства
Господа судьи и господа присяжные заседатели!
По естественному праву, которое принято нашим законом, подсудимый, прежде чем вы произнесете приговор о его вине или невинности, может требовать, чтобы избранная им защита указала вам в деле на все те данные, которые или оправдывают его, или значительно ослабляют те основания, доводы и улики, которые только что вы изволили выслушать в обвинительной речи господина прокурора.
Только в этих пределах слово защитника и будет верно своему назначению. Только в этих пределах он исполнит то, чего ожидает от него общество и чего вправе ожидать и сам подсудимый.
Думается, что, по крайней мере, не ко мне относится предвидение прокурорского надзора, что защита будет, ввиду болезни и тяжких страданий подсудимого, а также и других причин, взывать к вам о невменении того преступного деяния, за которое подсудимый предан в настоящее время вашему суду. И болезни, и тяжкие страдания имеют значение смягчающих обстоятельств, и если защита указывает на них как на таковые, то все-таки она остается на почве закона, и мы упрека на себя в этом отношении не принимаем; о болезнях же и страданиях как о причине невменения вы от меня, господа присяжные, не услышите.
Всякая защита, правильно исполняющая свое призвание, должна указать на доводы двух родов. Первого рода доводы – те, которые она лично выносит из дела, в которых лично убеждена.
