С этими задатками за что бы, за добро или за зло, ни взялся еврей, в его руках уже половина успеха; захочет он спасти утопающего, вытащит из бушующего водоворота, не подвергаясь риску; захочет утопить – утопит в луже, не обмочив краев своей одежды.
Не надо быть особо глубокомысленным, чтобы предвидеть, что апатичный, непредприимчивый, нетерпеливый по расовой особенности южнорусса, Ильяшенко был обречен судьбой на жертву, если глаз Энкелеса случайно упал на него. Тем более добыча не уйдет из рук, если вспомнить личные особенности Ильяшенко, поставив их рядом с выдержанным характером Энкелеса.
Вы помните, что я возбуждал вопрос даже о медицинской экспертизе и оставил ее только потому, что отсрочка заседания подсудимому была невыносима. Но данные, которые вытекали из дела, и сами по себе убедительно говорят о надломленности и слабости душевного строя подсудимого.
Он родился не под счастливой звездой. Отец его был глухонемым. Обучить его чтению или азбуке знаками – не умели. Книга природы и богатство, заключающееся в слове, для него были закрыты. Не понимая радостей и горестей, возбуждаемых в окружающих его передачей мысли и чувств, он бесился, рвал и метал. Досадуя на вечное молчание кругом него, он впадал в бешенство, рисуя себе раздражающую его, кругом кипящую жизнь, как всякий озлобленный, в мрачном свете, сурово и дико…
Подсудимый – его сын. Когда настала пора первых впечатлений, когда закон природы, связующий любовью отца с детьми, закрепляет за последними несменного, горячего и преданного учителя – в эту пору мальчик Ильяшенко ничего не видал, кроме безобразных сцен, ничего не слыхал, кроме звероподобного мычания немого. Семейная жизнь, судя по всему, по намеку на побочного сына, по свидетельству матери об ее отъезде в Киев, была печальна. При родителях – сирота, и тем хуже, что нахождение их в живых освобождало общественную власть от особливой заботы.
Учили его плохо. Стоило мальчику залениться – и курс кончен; и брошен был он на произвол судьбы, на произвол дурных инстинктов, не облагороженный воспитанием, обучением.
А враг был близко. Разуваевские инстинкты Энкелеса давно уже заготовляли паутину; оставалось только плести ее там, где добыча вернее, где даром не пройдет время, где посеянное возвратится сторицею.
Вся семья Ильяшенко была перед глазами Энкелеса. Все они, по болезни, по слабости пола, по возрасту могли остановить на себе хищнические инстинкты его. Но выдержка характера Энкелеса помогла ему спокойно, со знанием психолога, выбрать себе жертву.
Сам отец Ильяшенко – игра, не стоящая расходов: как больной, он под опекой; отчуждать он ничего не может, доходы с его имения идут в руки опекунов, на содержание семьи – поэтому его оставил Энкелес в покое.
Мать – опекунша, по местным правам – будущая временная владетельница, но не собственница имения. Большого барыша здесь нажить нельзя; можно дешевле снять аренду, угодливостью расположить ее к себе и отвести ее глаза от подозрительной близости с ее детьми. Энкелес дальше этого не идет и ее веры в свою благонадежность не подрывает. Вы слышали здесь, что вся махинация зла велась втайне от нее, что решительные удары Энкелес нанес в те полтора года, когда она бросила семью и уехала в Киев, чтобы отдохнуть от непосильных сцен домашнего очага. Дочь Ильяшенко? Но она выйдет замуж. Каков будет ее супруг – неизвестно, а Энкелес не делает дела наугад.
Младший сын в гимназии, в школе, за стены которой не долетали приманки хитрого мироеда.
Оставался подсудимый, совмещавший в себе все условия, обеспечивающие успех предприятия.
Борьба завязалась.
Плохо воспитанный, без присмотра, мальчик походил на заброшенную ниву, где сорные травы заглушают рост небрежно кинутых и позабытых культурных семян.
Энкелес благосклонно взглянул на ребенка и обласкал его. Тебе хочется лошадку? Тебе надо денег на нужды и на охоту?.. Чего дома тебе не дают неласковые родители, тем поделится бедный Энкелес.
Расположение куплено. Из году в год подобными, здесь рассказанными фактами мальчик привязался к Энкелесу. Там если не запрет, то, по крайней мере, равнодушие, а здесь такое теплое, ласковое удовлетворение самых дорогих желаний, удовлетворение молодых страстей.
Правда, Энкелес делает не даром – он одолжает его. Несмотря на малолетство, он доверяет честному слову. Это льстит ребенку и еще более располагает его к своему соблазнителю.
Конечно, тут риск. Слова и обязательства малолетнего ничтожны. Как же так опрометчиво поступал Энкелес?
Но, господа, ребяческие страсти пагубны, но они дешевы. Их удовлетворяли ничтожные копейки и рубли. Ценны они были для Ильяшенко; Энкелес не шел далее того риска, каким поступается всякий, возделывая надежную полосу земли.
Так продолжалось долго.
Чего же дремала мать? Чего же она-то не удержала сына от пагубной привычки не знать сдержки в своих страстях и удовлетворять их путем вредных запутываний в денежных сделках с бывшим шинкарем?
Об этом думал Энкелес и думал не даром, не бесплодно.
Подогревая страсти мальчика, чтоб не дать время уму его оглянуться и осмотреться, удовлетворяя их, чтобы этим держать его в руках, Энкелес в то же время приучал свою жертву скрывать свои отношения от матери. Она и родные не знали ничего о денежной зависимости ребенка. Энкелес, стоя между матерью и сыном, обучил последнего предпочитать дружбу с ним любви и доверию к ней: последние остатки нравственных задатков, последние надежды исправления устранены; страсть осложнена ложью, и изгнано лучшее чувство – чувство родственной связи – из души человека.
Наступает совершеннолетие Ильяшенко.
Долгие ожидания близки к концу.
Страшный труд Энкелеса – многолетнее преследование Ильяшенко, перевоспитание его, уход за ростом его страстей, уничтожение в душе его привычки к долгу, к сдержанности – не пропал даром. Совершеннолетний, но еще не наследник (отец жив), он может теперь давать на себя документы, настоящие, действительные.
Энкелес работает: старые долги теперь облекаются в тысячные векселя; страсть Ильяшенко к лошадям удовлетворяется в низших размерах, покупки и перекупки мелькают перед глазами. В то же время Энкелес, вы знаете, отрезает путь Ильяшенко к кредиторам, могущим одолжить его деньгами на ликвидацию дел, распустив слухи, что тот ему должен много, очень много; наоборот, тем, кто не прочь поживиться на счет Ильяшенко, сбыть втридорога своих лошадей, ненужную конскую сбрую, он не мешает, он даже помогает им, делится с ними барышами. Этот маневр – чудо житейской прозорливости.
Эти сделки показывали Ильяшенко, что и собратья Энкелеса, Вишнецкий и Бинецкий, продают не дешевле и не лучше Энкелеса, чем возвышали в глазах молодого человека его операции; эти сделки, если велись на наличные, не обходились без Энкелеса: ведь продавцы гнилого товара жаждали денег, а денег, кроме него, взять Ильяшенко негде, и он все более и более запутывался в данных документах. Если же Ильяшенко продавали в кредит, то рано ли, поздно ли потребуется расчет, кроме Энкелеса выручить некому – и тогда-то свершатся заветные мечты его.
