В нашем деле мы имеем именно такое сочетание свидетельств. Только один Москалев утверждает, что подсудимая Дмитриева созналась ему в соучастии в преступлении своей матери. Никто другой не удостоверил ее прикосновенности к делу как факта, им лично наблюдаемого, или факта, ему Дмитриевой удостоверенного.
Обвинение располагало и располагает несколькими намеками на то, что Дмитриев, оправившись от болезни, везде славил своего врача и жаловался на свою тещу и на жену как на отравительниц его.
Если, несмотря на отрицание этого обстоятельства мужем Дмитриевой, его допустить, то и тогда мы имеем такую схему: Москалев, по его собственным словам, заподозрил мать и дочь в отравлении Дмитриева и, получив их сознание, открыл об этом больному. Больной поверил его рассказу и, поверив, передавал его на базаре своим знакомым. Знакомые Дмитриева показывали, что они слышали от Дмитриева что-то в этом роде. Здесь они, впрочем, ссылки на них не подтвердили, говоря, что Дмитриев обвинял свою тещу, а не жену.
Допустим достоверность показания на предварительном следствии, и тогда все-таки выходит, что единственный свидетель будто бы сделанного подсудимою сознания, Москалев, передает это сознание ее мужу, этот сперва верит словам Москалева и говорит о том со слов Москалева на базаре, а базар говорит следователю со слов Дмитриева.
В результате всех этих показаний мы получаем положение, что факт сознания Дмитриевой утверждается одним Москалевым. Никто более никакого, даже частичного, обстоятельства, относящегося к признанию, не дал. Наоборот, муж потерпевшей отрицал факт признания его жены перед ним, а свидетели, даже по показаниям, записанным в протокол предварительного следствия, удостоверили лишь то, что Дмитриев говорил, что ему Москалев сказал, что его отравили теща и жена.
Итак, мы доказали, что один Москалев утверждает, и никто более, что жена Дмитриева участвовала с матерью в отравлении мужа.
Но и одно показание имело бы силу, с которой пришлось бы считаться, если бы мы не располагали противообвинительными показаниями и доказательствами.
Прежде всего вы должны обратить внимание, что сознавшаяся в преступлении и сама окончившая, вне всякого сомнения, насильственною смертью, теща не оговорила своей дочери. Даже в ту минуту, когда она готовилась расстаться с этим миром и когда ее мучила ложь против Москалева, оговоренного ею из мести, когда тайна смерти подсказывала ей, что нет ничего выше правды и что правда должна быть обнаружена без всяких сделок с выгодами и привязанностями, она ни одним словом не выдала своей дочери, видимо, не имея к этому никаких фактических данных.
Сам Дмитриев во все время следствия твердо и решительно отрицал виновность своей жены. Он, правда, – муж, но ведь он и потерпевший, если его в самом деле покушалась отравить жена. Жизнь, которой угрожала опасность от жены, – такое благо, защита которого не остановится и перед женою; а жена, покусившаяся на отравление мужа, уже не то дорогое существо, за которое муж готов отдать себя на жертву.
Если же муж так твердо отстаивает невинность жены в преступлении, направленном против него, то, вероятно, этого преступления с ее стороны и не было.
Отравить могла только нелюбящая, ненавидящая жена, а кому, кроме мужа, ведомо, кем была с ним его подруга: злодейкой и убийцей, или полной ласки и любви, преданной спутницей жизни?
Этот вопрос, от решения которого все зависит, не поддается минутному наблюдению чужого глаза, вторгнувшегося нежданно и негаданно в домашнее гнездо супругов. Любовь и ласка бегут света и свидетелей, и их знает и испытывает любимый человек в той таинственной, покровами ночи покрытой, сени, куда, кроме самих супругов, проникает только око Господне. Если вы хотите знать о взаимной любви супругов, спросите их самих, а бумаги и случайные свидетели в этом деле – самые негодные проводники сведений.
Свидетели, здесь спрошенные, показали, что во время болезни Дмитриева жене приходилось быть за него в лавке, и они видели ее плачущею о нем. Свидетель нотариус Гаговец показал, что во время болезни Дмитриева, или перед нею, властолюбивая теща взяла с Дмитриева документ на его состояние, что же касается до жены Дмитриева, то эта ничего не брала, а, напротив, почти в это же время, по требованию мужа, перевела ему свое недвижимое имущество по купчей, и только формальные причины помешали окончательному отчуждению: настоящее дело или изменение в мыслях Дмитриева повело к тому, что он передумал представить выпись к утверждению старшего нотариуса.
А раз обвинительному показанию Москалева противополагается ряд иных показаний, опровергающих его слова или несовпадающих, несовместимых с ними, то как объяснить эту часть показаний его?
Прежде всего замечу, что показание Москалева делится на две части: на свидетельство его о таких предметах, которые, вне всякого сомнения, были гласны и без него; и на свидетельство его о таком событии, которое никому, кроме него, неизвестно и которое составляет весь базис обвинения Дмитриевой.
Принято давать веру такому свидетелю, который в тех частях своего показания, которые допускали проверку, оказался точным. Такому свидетелю верят уже во всем, и верят весьма основательно: он не только дает материал для дела, но и отличается основательностью в сообщении материала.
Но и здесь мы часто злоупотребляем по существу верным методом: мы часто судим о верности показания свидетеля, ставя ему в заслугу согласие его слов с такими обстоятельствами, о которых и самый лживый человек показал бы правду, раз он желает внушить веру к своему слову.
Представьте себе свидетеля, имеющего надобность или почему-либо иному показывающего не совсем верно о таком-то событии; если предполагаемое событие случилось при известной обстановке, в известном месте, то тó, что общеизвестно, будет изложено свидетелем верно, независимо от верности или неверности его коренного показания. Так, например, не совсем верный свидетель, говорящий о событии, будто бы случившемся в Старобельске, если он сам из этого города, конечно, опишет местоположение города согласно с действительностью.
Только такой свидетель дает нам основание заключать о точности его показания, слова которого совпали с истиной по таким вопросам, которые не были общеизвестны и не обязывали, так сказать, свидетеля к невольной правдивости.
С показанием Москалева поступили именно по указываемому мною неверному способу расценки: в его словах много правды, но по каким предметам дела?
Он верно говорит о том, что Дмитриев заболел, – но это и без него было известно всем. Он сказал, что ему показалось странным, что после приема его лекарств Дмитриеву стало хуже, – но и все, кто посещал Дмитриева, это знали. Он рассказывает, что Дмитриеву вливала яд теща, – но она сама это говорила и подтвердила.
Москалев, да и всякий другой на его месте, в этой части своего показания не мог не быть правдивым. Это – общеизвестные факты, и при этом факты, которые важны для свидетеля как снимающие с него оговор городской сплетни.
Неверное показание о соучастии Дмитриевой в преступлении ее матери могло наслоиться лишь на этом бесспорном основном грунте дела.
