Заранее, в течение года, Альфред планировал свое большое европейское турне. Причины, побудившие его отправиться в столь далекое путешествие, касались, с одной стороны, поисков рынка сбыта для своих стальных валков, а с другой – его мучило простое и вполне понятное любопытство. Тис, который до Альфреда уже успел познакомиться с известными столицами Европы, рассказывал Круппу истории, казавшиеся фантастическими человеку, никогда не покидавшему патриархальной Германии. В них речь шла о гигантских городах, буквально укутанных дымом огромных заводских труб. В такое трудно было поверить.
Вместо себя Альфред оставил двух своих братьев: Германа и Фрица. Сестра Ида должна была помочь матери по хозяйству. Турне привлекало Альфреда ещё и потому, что он хотел сам увидеть выплавку знаменитой шеффилдской стали, тайна которой довела отца до могилы.
В это время Британия по-прежнему сохраняла за собой позиции промышленного лидера, и это лидерство ощущалось даже в Руре, где английские инженеры, лучше всех знающие, как по-новому можно использовать кокс, учили немецких шахтеров тому, что рыть шахты следует на триста ярдов глубже, чем это было принято прежде. Англичанам удалось монополизировать шведскую руду, считающуюся самой пригодной для выплавки высококачественной стали. Они по-прежнему продолжали снабжать весь континент лучшими инструментами. Приблизительно к этому времени и относится действие знаменитого рассказа Лескова «Левша», в котором тульский мастер подковал аглицкую блоху. Своя «блоха», свой «зуб» на зазнавшихся англичан был и у Альфреда Круппа. Очевидно, что Шеффилд продолжал хранить некоторые важные секреты по производству высокопрочной стали и если единственным способом открыть эти тайны было путешествие в логово врага, то тогда: nach Sheffield.
Но в начале: nach Париж. В этом городе Альфреду нужно было заключить как можно больше контрактов на поставку валков для монетных дворов. Знаменитые бульвары, арки, соборы, шарм и очарование лучшей европейской столицы совершенно не коснулись души Альфреда. НЕ то, чтобы ему все это не понравилось – нет. Просто блеск Парижа находился за границами интересов Круппа. Путешествие нисколько не обогатило Альфреда духовно. Этот человек кажется и не способен был к подобного сорта обогащениям. Письма из Парижа, адресованные братьям, представляют из себя сухие отчеты о деловых встречах и больше ничего.
«С помощью божьей, – писал Альфред из Франции, – я вновь завтра отправлюсь на работу и посмотрю, что ещё можно будет предпринять в этой стране. Здесь огромное количество мануфактур и фабрик, которые следует посетить на предмет продажи наших валков». В другом письме он сообщает, что просидел за столом с 7 вечера и до половины третьего ночи, скрупулезно составляя список клиентов с адресами и цифрами возможных контрактов». В следующем письме мы узнаем о явном успехе Альфреда на французском рынке: он получил подтверждение на покупку валков на сумму 3000 франков и, по его словам, заказы ещё на несколько тысяч франков просто ждут его подписи.
«Если бы мне необходимо было двигаться дальше в Англию, – писал Альфред, – я бы мог увеличить сумму контрактов раза в четыре».
О самом Париже Крупп сделал весьма примечательную с точки зрения раскрытия его характера запись: «Париж – это место, где умелый торговец всегда может найти, чем заняться». И занимался Крупп явно не женщинами, что само по себе может показаться довольно странным, когда речь заходит о столице мира и об одиноком холостяке, вырвавшимся из свой маленькой провинциальной Пруссии на европейский простор.
Его современник Виктор Гюго, например, так описывал одну из парижанок той эпохи, которую вполне мог бы повстречать Альфред, если бы он был открыт миру: «…Фантина была воплощенная радость. Ее густые белокурые волосы, то и дело рассыпавшиеся и расплетавшиеся, вечно нуждались в шпильках и приводили на память образ Галатеи, бегущей под ивами. Ее розовые губы что-то восторженно лепетали. Весь её наряд производил впечатление чего-то певучего и сияющего. На ней было барежевое платье розовато-лилового цвета, маленькие темно-красные башмачки-котурны, с лентами, перекрещивающимися на тонких белых ажурных чулках, и тот самый муслиновый спенсер, который придумали марсельцы и название которого – «канзу» – означало пятнадцатое августа, то есть хорошую погоду, зной, полдень».
Крупп посетил Париж в августе, но в его письмах нет ни строчки о замечательной природе Франции.
А восторженный Гюго тем временем не унимался: «Казалось, всю природу отпустили на каникулы и она ликует. Цветники Сен-Клу благоухали, дыхание Сены едва заметно шевелило листву деревьев, ветви покачивались от легкого ветерка, пчелы безжалостно грабили кусты жасмина, целая ватага бабочек налетела на тысячелистник, клевер и дикий овес; заповедным парком французского короля завладела шумная толпа беспутных бродяг – то были птицы».
Альфреду Круппу было не до птиц. Ему каждый день приходилось совершать по двадцать, а иногда и по тридцать деловых визитов.
Наивный Гюго при этом писал: «Патриций и уличный точильщик, герцог, возведенный в достоинство пэра, и приказный, «придворные и горожане», как говорилось встарь, – все они подвластны этой фее. Все смеются все ищут друг друга, воздух пронизан сиянием апофеоза, – вот как преображает любовь! Жалкий писец нотариуса становится полубогом».
Крупп же никаким полубогом не становился и старался не терять времени даром. «Я делаю необходимые заметки беспрерывно, весь день. Нельзя пропустить ни одной цифры, – писал он домой. – Иногда останавливаюсь прямо на улице на 10 минут и пишу что-то».
«А легкие вскрики, преследование друг друга в зеленой траве, – ни как не мог успокоиться легкомысленный французский писатель, – девическая талия, которую обнимают на бегу, словечки, звучащие, как музыка, обожание, предательское звучание одного какого-нибудь слога, вишни, вырванные губами из губ, – все это искрится, проносясь мимо, в каком-то божественном ликовании. Красавицы сладостно и щедро расточают себя…»
С первой фотографии Альфреда, которую сделали в конце сороковых годов прошлого века, может быть в том же Париже, на нас будет пристально смотреть лицо изможденного человека, который, кажется, с большим трудом смог удержаться на плаву. Ему в это время исполнилось всего тридцать семь лет, но человеку на фотографии можно смело дать и все пятьдесят. Волосы изрядно поредели, на лбу появились три глубокие морщины, глаза сузились, смотрят на мир подозрительно и со злобой. Альфред разуверился в удаче и в том, что у мира есть по отношению к нему хоть какие-то благие намерения. Нечеловеческое напряжение, которое не ослабевало в течение многих лет, не могло не сказаться на психике, и без того балансирующей на грани безумия. У Круппа в Париже возникает стойкое желание покончить с собой. Но все обошлось, и приступ истерии отвел Альфреда от последней черты. Портье парижской гостиницы вызвал во время врача. Неизвестный человек, мало похожий на парижских гризеток, и стал для Круппа той феей, которая спасла ему жизнь. О своем нервном срыве Альфред упомянет между прочим в одном из своих писем, адресованных братьям: «…пять дней я вынужден был провести в постели (5 Tage lang bin ich nicht aus dem Bett gewessen); у меня были сильнейшие боли во всех членах, что и приковало мое бренное тело к ложу. Кровь шла носом, голова раскалывалась на части и никакого аппетита – короче говоря, проявились все неприятности, которые угодно было изобрести самому дьяволу».
