Приблизительно в это же время, как все тогда считали, сумасшедший изобретатель Чарльз Бэббидж создал первую счетно-вычислительную машину, которая стала прообразом будущего компьютера.
Благодаря свалившимся на голову человечества всем этим открытиям, люди в прямом смысле стали заложниками научно-технического прогресса. Так, пулемет, одно из творений раскрепощенной человеческой мысли, загнал воюющие армии в окопы, создав кровавый тупик. Английский генерал Ян Гамильтон очень метко заметил по этому поводу: «Единственное, на что способна отныне кавалерия перед лицом пулеметных гнезд, – варить рис для пехоты». Химия была привилегией немецкой науки, и именно немцы первые создали и стали применять отравляющие газы. Двигатель внутреннего сгорания в основном получил развитие в англоязычных странах и во Франции. Союзные войска совместными усилиями создали первый танк. Самолеты, дирижабли быстро развились в смертельное оружие, а в океанах подводные лодки создали страшную угрозу мореплаванию. Когда немецкая субмарина, созданная на заводах Круппа, потопила английскую «Луизитанию», то сотни мирных людей беспрепятственно пошли ко дну, а команда при этом спокойно наблюдала в перископ за происходящим. Отныне война окончательно утратила свой рыцарский характер. Машины стали диктовать воюющим людям безжалостные, жесткие условия массового убийства, и цифра военных сводок заменила человеческую жизнь с её родовыми схватками, криком младенца и первой болью от соприкосновения с огнем, кипятком, любовью и другими острыми углами обычного человеческого существования.
В этом смысле можно утверждать, что первая мировая война явилась закономерным результатом того, что многие называли поступательным движением вперед во имя гуманизма и процветания. Однако только Библия, учение об апокалипсисе и эсхатологическом Царстве Божием, которые в рассматриваемую эпоху подвергалась критике со стороны почти всех последователей теории эволюции Ч. Дарвина, открыли истинную динамику человеческого и вселенского восхождения к совершенству.
У Александра Блока по этому поводу есть такие замечательные строки:
Двадцатый век… Еще бездомней,
Еще страшнее жизни мгла,
Еще чернее и огромней
Тень Люциферова крыла.
Что ж человек? – За ревом стали,
В огне, в пороховом дыму,
Какие огненные дали
Открылись взору твоему?
О чем – машин немолчный скрежет?
Зачем – пропеллер, воя, режет
Туман холодный – и пустой?
Секулярная теория прогресса в целом рассматривает историю односторонне: как поступательное и неуклонное усиление положительных начал в человечестве. Развитие знаний, общественных институтов и этики движется, по мнению «прогрессистов», в основном только вперед, а все темное и злое в человеке с веками идет на убыль. Согласно теории прогресса, человечество не знало никакого падения, а только постепенное усовершенствование. Но Писание, в отличие от этих, распространенных теорий начала XX века, не изображает историю в виде процесса, в котором имеет место лишь увеличение добра. Подобно тому, как миротворение являлось противоборством Логоса и Хаоса, история с самого начала стала ареной столкновения добра и зла в человеке, и оба этих понятия имеют тенденцию к возрастанию. С каждой эпохой антагонизм между добром и злом становится все более напряженным. В канун первой мировой войны это противостояние стало особенно острым и не хватало лишь какого-нибудь маленького незначительного события, чтобы разгорелся мировой пожар.
«Какая-нибудь проклятая глупость на Балканах, – предсказывал Бисмарк, – явится искрой новой войны».
28 июня 1914 г. эрцгерцог Франц Фердинанд, наследник австрийского трона, был убит членом группы сербохорватских националистов в Сараево. Искра вспыхнула, и пламень начал медленно набирать силу. Однако поначалу свершившемуся мало кто придал большое значение. Дело в том, что, благодаря тому же прогрессу, убийство выдающихся людей ради так называемой великой цели уже в течение трех последних десятилетий стало привычным делом. Великие державы спокойно пережили немало подобных инцидентов в недалеком прошлом и собирались, как всем казалось, и на этот раз пережить очередную вспышку освободительного национализма малых народов. Каждый международный кризис, начиная с 1905 года, казалось, приближал мировую катастрофу, но при этом общими усилиями её удавалось избежать. Жан Жорес, к примеру, 30 июля 1914 года, в самый канун войны, говорил: «Будет так же, как в Агадире. Будут подъемы и спады, но ничего серьезного так и не произойдет». Имелся в виду кризис в Марокко в Северо-Западной Африке. Традиционно эта страна находилась в сфере интересов Франции. Кайзер же ещё в 1905 году отправился на яхте в эту страну для встречи с султаном. Когда же султан в 1911 году, шесть лет спустя, обратился к французам за помощью в борьбе с мятежными племенами, к Агадиру – марокканскому порту на Атлантическом побережье была направлена германская канонерка, чтобы воспрепятствовать французам. Англия объявила о своей поддержке Франции. Возникла реальная угроза войны. Лишь благодаря искусной дипломатической игре удалось убедить Германию отказаться от своих притязаний на Марокко в обмен на часть французских владений в Конго.
Никто и представить себе не мог, каким хрупким, на самом деле, окажется мир просвещенной Европы. Да, в самом центре континента у французов были серьезные претензии к соседней Германии, а у Германии – к Франции, да, Эльзас и Лотарингия не давали покоя политикам в течение многих десятилетий, да, обе страны последние годы только и делали, что готовились к наступательной войне, но одно дело подготовка, а другое – реальные боевые действия. Так, в 1907 году на Гаагской конференции обсуждался вопрос возможного разоружения. С инициативой выступила царская Россия. И хотя конференция не привела к серьезным договоренностям, но сам факт её созыва говорил о том, что правительства ведущих государств относятся к войне все-таки как к гипотезе, а не как к чему-то неизбежному.
В течение трех недель после убийства эрцгерцога правители Европы, как всегда, продолжали думать о предстоящих летних каникулах и богатом урожае, который необходимо был собрать. Так, командующий сербской армией поехал принимать ванны на австрийский курорт. Правительства оскорбленной стороны (Германия и Австро-Венгрия) также не торопились с объявлением ультиматума: они хотели дать своим крестьянам больше времени для сбора богатого в том году урожая. По их соображениям, только приграничные зоны могли пострадать от возможного конфликта. Известно, что министр иностранных дел Австро-Венгрии, граф Бертольд, послал злополучный ультиматум Сербии, с которого и начался отсчет новой эпохи, «под влиянием шампанского, с помощью которого отмечались дружественные отношения между двумя великими державами».
Сазонов, министр иностранных дел России был в это время в своем имении и наслаждался жизнью, как на его месте и должен был вести себя любой русский барин.
У французов кризис вызвал что-то вроде смятения. В момент объявления ультиматума президент и премьер министр находились в море на пути из Санкт-Петербурга в Париж и сведения о происходящем получили из неточных и искаженных радиограмм, которые Пуанкаре на борту «Франции» принимал с помощью передатчика, установленного на Эйфелевой башне. Только прибыв 25 июля в Стокгольм, они поняли всю серьезность ситуации.
