Когда она развязывала узел, то услышала голоса. Проклятые полицейские вышли в промозглой ночи на обход из своего уединенного укрытия. Элейн отпустила веревку и вжалась в стену. Голоса становились все громче: полицейские говорили о своих детях и о том, как подорожали рождественские развлечения. Теперь они находились в расстоянии всего нескольких метров от входа в крипту и, похоже, стояли прямо за брезентовым занавесом. Однако они не сделали попытки спуститься, завершили свой небрежный обход у края земляной насыпи, а затем пошли назад. Их голоса затихли.
Успокоившись от мысли, что ее уже не могут увидеть или услышать, Элейн вновь зажгла огонек и вернулась к двери. Та была большой и жутко тяжелой, и первая попытка ее открыть успехом не увенчалась. Элейн попробовала снова, и на этот раз дверь сдвинулась с места, скрежеща по каменной крошке на полу коридорчика. Наконец щель в дверном проеме стала достаточной, чтобы туда можно было протиснуться. Огонек трепетал, словно изнутри доносилось чье-то дыхание; пламя на миг стало из желтого ярко-голубым. Элейн не стала долго разглядывать этот завораживающий свет, а проскользнула в обещанную страну чудес.
Огонек внезапно стал намного ярче и ослепил ее на секунду. Она помассировала уголки глаз и взглянула снова.
Так вот какова была Смерть. В ней не было ни красоты, ни очарования, о которых говорил Кавана; не было завернутых в саван красавиц, покоившихся на холодных мраморных плитах; не было искусно выделанных усыпальниц, не было афоризмов, напоминавших о бренности человеческого существования; не было даже имен и дат. У большинства трупов не было даже гробов.
Крипта выглядела как покойницкая. Тела свалили в кучи; целые семьи впихнули в ниши, рассчитанные на одного покойника, и еще десятки трупов валялись там, где их в спешке оставили чьи-то небрежные руки. Хотя все кругом лежало недвижимо, представшая взору Элейн сцена была полна паники. Паника читалась на лицах, смотревших из груд мертвых тел. Паника виднелась во ртах, открытых в молчаливом протесте, в иссохших глазных впадинах, которые таращились так, словно были шокированы подобным обращением. Паника была заметна и в том, что от гробов, сложенных в правильном порядке в дальнем конце крипты, похоронная система деградировала до хаотичной груды грубо сколоченных ящиков из неотесанного дерева без имен на крышках, только с нацарапанными крестами, и – в конце концов – до этой сваленной в спешке груды трупов. О достойном погребении, а может, и о самих ритуалах перехода в иной мир просто забыли из-за нарастающего истерического ужаса.
У Элейн не было сомнений, что когда-то тут разразилась катастрофа. Внезапно потоком хлынули тела – мужчины, женщины, дети (у ее ног лежал младенец, который, возможно, не прожил и дня), – умершие в таком огромном количестве, что не было времени даже закрыть им веки, перед тем как замуровать в этой дыре. Может, гробовщики тоже умерли, а потом их бросили здесь вместе со своими клиентами; умерли и те, кто шил погребальные саваны, и священники тоже. Все исчезли за один апокалипсический месяц (или неделю), а их выжившие родственники были слишком шокированы или напуганы, чтобы вдаваться во всякие тонкости, и лишь отчаянно спешили убрать мертвецов подальше от взора, туда, где никто больше не увидит их мертвую плоть.
Однако эта плоть до сих пор никуда не исчезла. Поскольку крипту запечатали и притока свежего воздуха не было, ее обитатели сохранились в целости. Теперь, когда в тайную комнату проникли незваные гости, процесс гниения снова стал набирать силу и ткани начали разлагаться. Разложение оставило свои следы повсюду – язвы и налеты, волдыри и гнойники. Элейн подняла зажигалку, чтобы лучше все разглядеть, хотя от подступавшего смрада ей уже становилось дурно. Повсюду, куда падал взгляд, ей представало жалкое зрелище. Два ребенка, лежавшие рядом, как будто они спали друг у друга в объятиях; женщина, которая напоследок, похоже, решила накрасить свое изможденное лицо, как будто хотела подготовиться к брачному ложу, а не к могиле.
Элейн ничего не могла с собой поделать и продолжала как завороженная смотреть на трупы, хотя таким образом лишала мертвецов последнего достоинства. Кругом было столько всего, что следовало запомнить. После такого зрелища она уже никогда не будет прежней. Один труп – который наполовину скрывало другое тело – особенно привлек ее внимание: женщина, чьи длинные каштановые волосы были настолько густыми и пышными, что Элейн позавидовала такому богатству. Она подошла ближе, чтобы лучше ее разглядеть, а потом, отбросив остатки брезгливости, взяла тело, лежавшее на женщине, и скинула его в сторону. Плоть трупа, маслянистая на ощупь, оставила пятна на пальцах, но Элейн это не смутило. Мертвая женщина лежала с раскинутыми ногами, неестественно изогнутыми из-за того, что они были так долго придавлены вторым трупом. Рана, от которой она умерла, оставила кровавые потеки на ее бедрах, и пропитанная кровью юбка приклеилась к животу и паху. У нее был выкидыш, подумала Элейн, или же какая-то болезнь?
Она все смотрела и смотрела, наклонившись, чтобы лучше разглядеть отрешенное выражение на полусгнившем лице женщины. Каково тут лежать, думала Элейн, в таком позорном виде. В следующий раз она расскажет Каване, насколько он ошибался со своими сентиментальными рассказами о том, как спокойно под землей.
Она увидела достаточно, и даже более чем достаточно. Элейн вытерла руки о пальто и пошла обратно. Она закрыла за собой дверь и завязала веревку на тот же узел, как вначале, а затем выбралась наверх на свежий воздух. Полицейских нигде не было видно, и она проскользнула невидимая, как тень от тени.
Особенных эмоций Элейн, справившись с первоначальным отвращением и приступом жалости при виде детей и женщины с каштановыми волосами, не чувствовала. И даже те реакции – даже жалость и омерзение – были вполне терпимыми. При виде собаки, которую сбила машина, и то и другое она чувствовала острее, чем в жуткой крипте под церковью Всех Святых. Укладываясь спать, Элейн поняла, что не чувствует ни дрожи, ни тошноты, а силы только прибавилось. Чего бояться в мире, если даже подобную картину смерти можно было пережить так легко? Она погрузилась в глубокий сон и прекрасно выспалась.
На следующее утро она вернулась к работе, извинившись перед Чимсом за вчерашнее и убедив его, что теперь чувствует себя куда лучше, чем раньше. Чтобы доказать это, она разговаривала с людьми по любому поводу, затевала беседы со знакомыми, к которым была равнодушна, и расточала повсюду улыбки. Вначале она столкнулась с непониманием. Коллеги явно сомневались в том, что этот солнечный проблеск действительно означает приход лета. Но когда такое настроение продержалось целый день и на следующий день тоже, они начали откликаться охотнее. В четверг о слезах на прошлой неделе уже никто и не помнил. Все кругом говорили, как хорошо она выглядит. Это было правдой, что подтверждало и зеркало. Ее глаза блестели, а кожа сияла. Элейн была воплощением жизнерадостности.
В четверг после обеда она сидела за рабочим столом, разбирая стопку бумаг, когда одна из секретарш вдруг вошла из коридора в слезах, бормоча что-то невнятное. К женщине пошли на подмогу. Сквозь всхлипывания можно было разобрать, что речь о Бернис, девушке, которую Элейн знала ровно настолько, чтобы обмениваться улыбками при встрече, и не более. Похоже, что-то случилось. Секретарша говорила о крови на полу. Элейн встала и присоединилась к тем, кто пошел узнавать, что происходит. Начальник уже стоял у женской уборной, тщетно пытаясь отогнать любопытных. Кто-то еще – видимо, другой свидетель – выкладывал свою версию событий:
