– Спускайся вниз, – манила музыка. – Спускайся вниз, присоединяйся к оркестру.
Гарри попытался выдавить коротенькое «нет», но с каждой сыгранной нотой звуки все больше овладевали им. В этом кошачьем концерте он вдруг начал улавливать мелодии – продолжительные закольцованные лейтмотивы, от которых ток крови делался вялым, а мысли – идиотскими. Гарри смутно сознавал: оказавшись во власти источника музыки, он получит отнюдь не удовольствие, а лишь боль и отчаяние, – и тем не менее ему никак не удавалось стряхнуть экстатическое оцепенение. Ноги сами понесли его на призывы труб. Он позабыл Валентина, позабыл Сванна, позабыл о страстном желании бежать и обо всех потраченных во имя побега усилиях – и начал спускаться по лестнице. Мелодия заплелась еще более замысловато. Теперь в ней слышался хор, нестройно тянувший фоновую подпевку на неизвестном ему языке. Откуда-то сверху прилетел голос, окликнувший его по имени, но Гарри не внял призыву. Музыка, вцепившись в него, увлекла вниз еще на один лестничный пролет – и наконец стали видны сами музыканты.
Они оказались более живописны, чем он себе представлял. Больше вычурности в разнообразии – гривы, перья, многоголовие; больше оригинальности в наружной отделке – комплект физиономий с содранной кожей; и, как с болью подметило его затуманенное сознание, – больше чудовищности в выборе музыкальных инструментов. Что это были за инструменты! Вот, например, Байрон: в его высосанных дочиста костях высверлены отверстия; диафрагма и легкие, торчавшие из прорезов в теле, выполняли для дудочника функции воздушных мешков. Даже после смерти поэт остался чужой игрушкой – мешки раздувались, а голова, распахнув рот с отрезанным языком, выдавала сиплые тона. Доротея, притулившись к Байрону сбоку, тоже претерпела существенную трансформацию и напоминала собой непристойную лиру: струны ее внутренностей туго натянули между скрепленных шплинтом ног, по грудям стучали, как по барабанам. Были там и другие инструменты, и другие люди – случайные прохожие, заглянувшие в приоткрытую входную дверь и ставшие жертвами оркестра. Даже Чаплин – большая часть тела до черноты обожжена – оказался среди них, музыкантам сгодились и обнажившиеся ребра грудной клетки.
– Вот не думал, что вы любитель музыки. – Баттерфилд затянулся сигаретой и приветливо улыбнулся. – Положите топор и присоединяйтесь к нам.
Слово «топор» напомнило Гарри о тяжести в его руках, но, опутанный паутиной музыкальных тактов, он никак не мог сообразить, что та тяжесть означала.
– Не бойтесь, – продолжал Баттерфилд, – лично вас мы ни в чем не виним.
– Доротея… – промямлил он.
– Она тоже была невинна, – сказал адвокат. – До тех пор пока мы не предъявили ей кое-какие счеты.
Гарри взглянул на жутко перекроенное тело женщины, и его охватила дрожь. И в то же мгновение нити державшей его паутины музыки резко ослабли – неотвратимость подступивших слез смывала их.
– Положи топор на пол, – приказал Баттерфилд.
Однако теперь мелодии оркестра уже не могли соперничать с затопившим его горем. Баттерфилд, похоже, заметил отвращение и ярость, растущие в глазах детектива. Он бросил наполовину выкуренную сигарету и дал отмашку оркестрантам умолкнуть.
– Значит, выбираем смерть? – поинтересовался адвокат, но Гарри уже двинулся к нему вниз и преодолел последние ступени марша лестницы прежде, чем расслышал вопрос. Он поднял топор, сделал замах и – не попал. Лезвие разрубило штукатурку стены в футе от плеча Баттерфилда.
В момент этой вспышки насилия какофония смолкла, и музыканты двинулись через прихожую к лестнице, волоча за собой на перьях, шкурах и хвостах шлейфы грязи, жира и крови. Краешком глаза Гарри успел отметить начало их наступления. За всей этой шайкой, едва заметное в густой тени, пряталось какое-то существо, и было оно явно крупнее самого большого из согнанных сюда демонов: именно оттуда, из тени, донесся глухой и мощный, как удар парового молота, стук. Гарри попытался понять или рассмотреть, что это было, но безуспешно. Гадать времени не оставалось: демоны подобрались совсем близко.
Баттерфилд оглянулся и обвел взглядом наступающих, поощряя их атаку, и Гарри, ловя момент, махнул топором второй раз. Лезвие врезалось Баттерфилду в плечо, мгновенно отхватив руку. Адвокат завизжал, на стену брызнула кровь. На третий удар времени, увы, не оставалось. Демоны уже тянулись к нему, оскалами улыбок предвещая смерть.
Резко повернувшись, Гарри бросился вверх по лестнице, перепрыгивая через две, три, четыре ступени. Внизу продолжал вопить Баттерфилд. С верхней площадки звал Д’Амура Валентин – ни секунды, ни вздоха не нашлось у Гарри для ответа.
Они уже наступали ему на пятки, неся с собой топот, бормотание, крики и хлопанье крыльев. Но шум их восхождения не заглушил потрясшие лестницу шаги «парового молота», подступавшего к нижней ступени марша, и отдаленный грохот шагов наводил куда как больше ужаса, чем гвалт берсеркеров прямо за спиной. Он заползал в душу, этот отдаленный грохот, в самый сокровенный ее уголок – и бился там ровно и сильно, словно пульс смерти, если у смерти есть сердце.
На площадке второго этажа Гарри услышал за спиной жужжание и, полуобернувшись, увидел летящую к нему снизу бабочку с человеческой головой и размером с грифа. Ударом топора он сбил ее на ступени. Внизу кто-то удивленно вскрикнул, когда тушка покатилась по ступеням, загребая крыльями, точно веслами. Гарри рванулся наверх – туда, где стоял, прислушиваясь, Валентин. Не к бормотанию, и не к хлопанью крыльев, и не к воплям адвоката прислушивался он – к шагам «парового молота».
– Они привели Рапари, – сказал он.
– Я ранил Баттерфилда…
– Слышал. Но это их не остановит.
– Мы еще можем попробовать открыть дверь.
– Боюсь, слишком поздно, мой друг.
– Нет! – Гарри кинулся мимо Валентина к двери. Отчаявшись дотащить Сванна к пожарному выходу, демон уложил тело посреди коридора, скрестив руки иллюзиониста на груди. В каком-то таинственном прощальном акте глубокого почтения он положил свернутые из бумаги подобия чаш у головы и ног Сванна, а губы прикрыл крошечным цветком-оригами. Гарри задержался лишь на мгновение – чтобы еще раз поразиться свежестью и безмятежностью лица Сванна, и затем, подбежав к двери, рубанул по цепи. От удара пострадал топор, но не стальные звенья. Однако Гарри сдаваться не собирался: ведь это был их единственный путь к спасению, не считая возможности выброситься из окна и разбиться насмерть, и он решил, что именно так и поступит, если выбора не останется. Прыгнуть и умереть, но не стать их игрушкой.
Он бил по цепи, пока не заныли руки. Бесполезно: ничего звеньям не делалось. Его отчаяние подхлестнул крик Валентина – высокий и жалобный, на который он не мог не откликнуться. Оставив дверь, Гарри вернулся к лестнице.
Демоны облепили Валентина, как осиный рой сахарный столб, и рвали на части. В первые мгновения, когда Валентину удавалось отбиваться, Гарри видел под обрывками одежды оболочку человеческую, а затем – его истинную, кроваво заблестевшую под маскировкой. Наружность Валентина оказалась такой же мерзкой, как и у осаждавших его, но Гарри шел к нему на выручку затем, чтобы ранить демонов, и затем, чтобы спасти их жертву.
