– Ну, нет! – сказал Исайя, не намереваясь упустить унизившего его человека. Он перевернул башню ящиков с фруктами – корзиночки опрокинулись и их содержимое перекрыло дорогу Джерому. Тот заколебался, прежде чем ступить в это месиво, и промедление чуть не убило его. Исайя приблизился, уже держа нож наготове. Джером, чьи чувства обострились от боли до крайности, увидел лезвие ножа готовое распороть ему живот. Мозг его осознал опасность этой раны, но тело жаждало ее – жар выплеснется из него вместе с кровью, присоединяясь к грудам клубники, разбросанной в сточной канаве. Искушение было таким сильным, что он чуть не поддался ему.
Исайя убивал уже дважды. Он знал безмолвный язык этого действа, знал, что означает приглашение, горящее в глазах жертвы. Он счастлив был подчиниться этому приглашению и занес нож. В последний момент Джером опомнился и, вместо того чтобы подставиться под лезвие, ударил гиганта. Исайя отклонился, и его подошвы поскользнулись на фруктовом месиве. Нож выпал у него из руки и упал в россыпь фруктов и корзиночек. Джером дернулся прочь, тогда как его преследователь, потеряв преимущество, принялся искать свое оружие. Но жертва уже ускользнула и, прежде чем огромная рука взялась за рукоятку, затерялась на людных улицах. Он даже не успел спрятать улики, когда человек в полицейском мундире заступил ему дорогу.
– Что тут происходит? – требовательно спросил полицейский, смотря на нож. Исайя поглядел туда же. Окровавленное лезвие было черно от облепивших его мух.
В своем кабинете Карнеги потягивал горячий шоколад из чашки, третьей за последний час, и наблюдал за тем, как сгущаются за окном сумерки. Он всегда хотел быть детективом, сколько себя помнил, и в этих воспоминаниях работа представлялась ему увлекательной и захватывающей. Ночь опускалась на город, и зло, облачившись в свои одеяния, выходило на улицы. Это было время противостоять мраку, время боевой готовности.
Но он не мог предвидеть, будучи ребенком, той усталости, которую неизбежно приносят с собой сумерки.
Он устал до костей, и если не ляжет в постель, то заснет тут, в кресле, забросив ноги на стол, среди пластиковых чашек из-под шоколада.
Зазвонил телефон. Говорил Йоханссон.
– Все еще за работой? – спросил Карнеги, пораженный преданностью Йоханссона делу. Было уже далеко за девять. Может, у Йоханссона не было дома, в который стоило бы возвращаться?
– Слышал, у нашего парня был занятой день?
– Верно. Проститутка в Сохо, потом позволил пырнуть себя ножом.
– Он прорвался через ограждение, полагаю.
– Такое иногда случается, – сказал Карнеги, слишком усталый, чтобы оправдываться. – Что вам от меня нужно?
– Я просто подумал, что вам будет интересно: обезьяны начали гибнуть.
Эти слова вывели Карнеги из ступора усталости.
– Сколько? – спросил он.
– Пока что три из четырнадцати, но остальные, полагаю, умрут до рассвета.
– Что их убило? Перевозбуждение? – спросил Карнеги, вспомнив бешеные сатурналии, которые наблюдал в клетках. Какое животное – в том числе и человек – удержится на таком уровне возбуждения, не сломавшись?
– Это не связано с физическим истощением, – ответил Йоханссон. – Или, по крайней мере, связано не так, как вы думаете. Нам нужно подождать результатов вскрытия, прежде чем мы получим более или менее подробное объяснение.
– А сами вы как думаете?
– Ну, если так… Я думаю, что они теряют голову.
– То есть?
– Мозговая перегрузка какого-то рода. У них мозги просто-напросто сдают. Видите ли, этот препарат не выводится из организма, а подпитывает сам себя. Чем больше они распаляются, тем больше препарата производит мозг, а чем больше он его производит, тем больше они распаляются. Такой порочный круг. Все жарче и жарче, яростней и яростней. Наконец организм больше не может вынести этого, и – оп! Я стою по колено в дохлых мартышках. – В холодном сухом голосе вновь послышалась улыбка. – Остальные не позволяют себе расстраиваться по этому поводу. Сейчас у них в моде некрофилия.
Карнеги глотнул остывшего шоколаду. На поверхности жидкости собралась маслянистая кожица, которая треснула, когда он качнул чашку.
– Так это просто дело времени? – спросил он.
– Что наш парень свалится? Да, думаю, что так.
– Ладно. Спасибо за сведения. Держите меня и дальше в курсе.
– Не хотите спуститься и поглядеть на останки?
– Обойдусь без обезьяньих трупов, благодарю вас.
Йоханссон рассмеялся. Карнеги положил трубку.
Когда он вновь повернулся к окну, на город уже спустилась ночь.
В лаборатории Йоханссон подошел к двери, чтобы повернуть выключатель – пока он говорил с Карнеги, последний дневной свет угас и стало совсем темно. Он увидел занесенную для удара руку лишь на секунду раньше, чем она опустилась, удар пришелся на основание шеи. Один из позвонков треснул, ноги подкосились. Он упал, так и не дотянувшись до выключателя. К тому времени, когда он ударился о пол, разница между ночью и днем была чисто академической.
Веллес не потрудился остановиться и проверить, был ли этот удар смертельным, – для этого у него было слишком мало времени. Он перешагнул через тело и поспешил к столу, за которым работал Йоханссон. Там в кругу света от лампы, точно в финальной сцене какой-то обезьяньей трагедии, лежала мертвая мартышка. Она была безумно истощена – опухшее лицо, оскаленный рот, глаза, закатившиеся от смертной тревоги. Шерсть обезьяны была выдернута пучками во время многочисленных половых актов, распростертое тельце – все в синяках. У Веллеса ушло секунд тридцать, чтобы определить причину смерти этого животного и двух других, которые лежали на соседнем лабораторном столе.
– Любовь убивает, – прошептал он философски и начал методичную деятельность по уничтожению всех материалов проекта «Слепой мальчик».
«Я умираю, – подумал Джером. – Я умираю от патологического счастья». Мысль понравилась ему. Это была единственная осмысленная фраза, возникшая у него в мозгу. Со времени столкновения с Исайей и последующего побега из полиции он с трудом мог восстановить дальнейшие события. Те часы, когда он просидел в укрытии, залечивая свою рану и чувствуя, как жар растет в нем и высвобождается, слились в один сплошной сон в летнюю ночь, от которого, он знал, его пробудит лишь одна смерть. Жар полностью пожрал его, выел все внутренности. И если его вскроют после смерти, то что найдут? Лишь пепел и золу.
Однако его одноглазый приятель все еще требовал большего, и он направился назад, в лабораторию – куда еще мог вернуться агонизирующий безумец, если не туда, где его впервые захлестнуло жаром? Мошонка по-прежнему пылала огнем, и каждая трещина в стене настойчиво предлагала ему себя.
Ночь была тихой и теплой: ночь для серенад и страсти. В сомнительной интимности парковки за несколько кварталов от цели его путешествия он увидел двоих, занимающихся любовью на заднем сиденье машины, чьи дверцы были распахнуты, чтобы любовники могли устроиться поудобнее. Джером остановился, чтобы понаблюдать действо, как всегда возбуждаясь при виде сплетенных тел и от звука – такого громкого – двух сердец, бьющихся в одном убыстряющемся ритме. Он наблюдал, и желание все сильнее охватывало его.
