– Слишком поздно, – сказал он, почувствовав, как в нем разгорается последнее пламя. Даже если этот пришелец решит подойти к нему и арестовать – что это изменит? Смерть была здесь. Теперь он ясно понимал, что она собой представляет – всего-навсего успокоение, еще одна сладостная темнота, которая ждет своего наполнения и жаждет быть оплодотворенной.
Его промежность охватила судорога, и молния метнулась по телу, пробежала по позвоночнику. Он рассмеялся.
В углу камеры обезьянка, услышав смех Джерома, снова начала всхлипывать. Звук этот на секунду отвлек Карнеги, и когда он снова перевел взгляд на Джерома, то увидел, что близорукие глаза закрылись, руки повисли, и подопытный умер, прислонившись к стене. Какой-то миг тело его стояло, несмотря на закон земного притяжения. Потом ноги подогнулись, и Джером упал вперед. Он был, понял Карнеги, всего лишь мешком с костями, не больше. Просто удивительно, что парень протянул так долго.
Карнеги подошел к телу и приложил палец к шее Джерома. Пульса не было. На лице трупа застыла последняя усмешка.
– Скажи мне… – прошептал Карнеги мертвецу, чувствуя, что момент упущен, что он опять, как всегда, оказался посторонним наблюдателем. – Скажи мне… чему ты смеялся?
Но слепой мальчик, как ему и положено, не отвечал.
Книги крови
Том V
Во плоти
Запретное
(пер. Романа Демидова)
Как в совершенной трагедии страдающим персонажам незаметно изящество ее построения, так и идеальная геометрия жилого комплекса «Спектор-стрит» была видна только с воздуха. Шагая по его мрачным каньонам, пробираясь по грязным переходам от одной коробки из серого бетона к другой, трудно было отыскать что-то приятное глазу или будящее воображение. Немногочисленные деревца, высаженные в квадратных дворах, давно изувечили или вырвали с корнем; трава, хоть и высокая, решительно отказывалась приобретать здоровый зеленый цвет.
Без сомнения, этот комплекс, как и два соседних, был когда-то мечтой архитектора. Без сомнения, городские планировщики рыдали от счастья при виде проекта, обещавшего уместить по триста тридцать шесть человек на каждом гектаре так, чтобы еще и место для детской площадки осталось. Несомненно, на Спектор-стрит были заработаны богатства и репутации, а на его открытии говорились красивые слова о том, что это образец, на который станут равняться все будущие застройки. Но планировщики – выплакав слезы, произнеся речи – оставили комплекс на произвол судьбы; архитекторы заселились в отреставрированные георгианские особняки на другом конце города и, вероятнее всего, больше ни разу сюда не заглянули.
А если бы и заглянули, царящая здесь разруха не вызвала бы у них никакого стыда. Их детище (как, несомненно, сказали бы они) было таким же блистательным, как и прежде: линии все так же прямы, пропорции все так же выверены; это люди испортили Спектор-стрит. И они были бы правы в своих обвинениях. Хелен никогда еще не видела настолько капитально изуродованного внутригородского района. Фонари были разбиты, ограды дворов повалены; выезды из гаражей заблокированы машинами, у которых сняли колеса и движки, а потом сожгли шасси. В одном из дворов огонь полностью уничтожил три или четыре квартиры на первых этажах; их окна и двери заколотили досками и листами гофрированного металла.
Еще больше ошеломляли граффити. Хелен и пришла сюда затем, чтобы их увидеть, вдохновленная рассказом Арчи об этом месте, и они ее не разочаровали. Трудно было поверить, глядя на множество слоев рисунков, имен, ругательств и изречений, покрывавших каждый доступный кирпич, что Спектор-стрит едва исполнилось три с половиной года. Стены, еще недавно девственно-чистые, теперь оказались настолько обезображены, что коммунальщики не могли и надеяться вернуть им прежний вид. Слой побелки, скрывшей визуальную какофонию, только предоставил бы художникам свежую и тем более манящую поверхность, на которой они могли бы оставить свой след.
Хелен была на седьмом небе. Каждый поворот открывал новый материал для ее диссертации: «Граффити: семиотика урбанистического отчаяния». В этой теме сливались две ее любимые дисциплины – социология и эстетика, – и, блуждая по комплексу, Хелен начала прикидывать, не хватит ли материала, помимо диссертации, еще и на книгу. Она прошла по дворам, переписала кучу любопытнейших цитат и отметила их расположение. Потом сходила к машине за фотоаппаратом и штативом и вернулась к самому урожайному месту, чтобы подробно запечатлеть стены.
Работать было холодно. Хелен не хватало сноровки, а по небу позднего октября неслись тучи, и свет на кирпичах менялся ежесекундно. Пока она настраивала и перенастраивала экспозицию, чтобы компенсировать перемены в освещении, пальцы делались все более неловкими, а терпение, соответственно, все более хрупким. Но она не отступала, не обращая внимания на пустое любопытство прохожих. Нужно было заснять так много рисунков. Хелен напомнила себе, что за теперешнее неудобство ей воздастся сполна, когда она покажет фотографии Тревору, который с самого начала открыто сомневался в состоятельности проекта.
– Письмена на стене? – сказал он с этой своей раздражающей полуулыбкой. – Да о таком писали сотню раз.
Конечно, это была правда; и в то же время – нет. Безусловно, существовали научные труды по граффити, под завязку набитые социологическим жаргоном: «маргинализация культуры»; «урбанистическое отчуждение». Но Хелен тешила себя мыслью, что она сможет найти в этих беспорядочных каракулях что-то, чего не увидели предыдущие аналитики: может, какую-то объединяющую концепцию, которая станет сердцем диссертации. Только неустанная систематизация и поиск перекрестных ссылок в представших перед ней фразах и изображениях могли открыть такую связь; поэтому так важно было все зафиксировать. Здесь работало так много рук; оставило след – пусть и мимоходом – так много личностей: если она сможет отыскать какой-то паттерн, какую-то доминирующую тему или идею, диссертации будет гарантировано серьезное внимание, а значит, и самой Хелен тоже.
– Что вы делаете? – спросил кто-то сзади.
Она вынырнула из своих расчетов и увидела на тротуаре позади себя девушку с коляской. Хелен подумала, что она выглядит усталой и измученной холодом. Ребенок в коляске хныкал, тиская грязными пальчиками оранжевый леденец и обертку от шоколадки. Бо́льшая часть батончика и останки предыдущих конфет были выложены напоказ на его куртке.
Хелен натянуто улыбнулась; кажется, девушке это было нужно.
– Я фотографирую стены, – ответила она на вопрос, хотя любой мог бы это понять с первого взгляда.
Девушка – ей, по прикидке Хелен, едва исполнилось двадцать, – сказала:
– В смысле, эту дрянь?
– Надписи и рисунки, – сказала Хелен. И добавила: – Да. Дрянь.
– Вы из городского совета?
– Нет, из университета.
– Это так мерзко. То, что они делают. Это ведь не только детишки.
