– И его убили?
– Порезали на куски прямо в квартире. Почти неделя прошла, прежде чем его нашли.
– А как же соседи? Разве они не заметили, что он пропал?
Анна-Мария пожала плечами, как будто самые важные сведения – об убийстве и одиночестве старика – она уже передала и дальнейшие расспросы по этому поводу бессмысленны. Но Хелен не отступала:
– Мне это кажется странным.
Анна-Мария воткнула наполненный чайник в розетку и бесстрастно ответила:
– Ну, так оно и было.
– Я не говорю, что этого не было, только…
– Ему выкололи глаза, – сказала она, прежде чем Хелен сумела озвучить еще какие-то сомнения.
Хелен вздрогнула.
– Нет, – прошептала она.
– Чистая правда. И это еще не все. – Она помолчала для пущего эффекта, а потом продолжила: – Вот и думай: каким же человеком надо быть, чтобы такое сделать, правда? Вот и думай.
Хелен кивнула. Именно об этом она себя и спрашивала.
– А того, кто это сделал, нашли?
Анна-Мария пренебрежительно фыркнула:
– Полиции плевать, что тут творится. Они держатся отсюда подальше. А когда патрулируют, только забирают детишек за пьянство – и все. Понимаете, они боятся. Потому и не суются сюда.
– Этого убийцы?
– Может быть, – ответила Анна-Мария. И добавила: – У него был крюк.
– Крюк?
– У того, кто это сделал. У него был крюк, прямо как у Джека Потрошителя.
Хелен не особенно разбиралась в убийствах, но была уверена, что Потрошитель не расхаживал с крюком. Но ей казалось, что усомниться в рассказе Анны-Марии невежливо; хотя про себя задумалась, какая часть байки – выколотые глаза, гниющее в квартире тело, крюк – была выдумкой. Наверняка даже самые добросовестные рассказчики время от времени поддавались искушению приврать.
Анна-Мария налила себе еще чашку чая и собралась сделать то же самое и для гостьи.
– Спасибо, не надо, – сказала Хелен. – Мне правда нужно идти.
– Вы замужем? – неожиданно спросила Анна-Мария.
– Да. За университетским преподавателем.
– Как его зовут?
– Тревор.
Анна-Мария насыпала в чай две ложки сахара с горкой и спросила:
– Вы сюда еще вернетесь?
– Да, надеюсь. Позже на этой неделе. Я хочу сделать несколько снимков граффити в квартире на той стороне двора.
– Что ж, заходите.
– Обязательно. И спасибо вам за помощь.
– Не за что, – ответила Анна-Мария. – Вы же расскажете кому-нибудь, правда?
– А вместо руки у него якобы был крюк.
Тревор поднял взгляд от тарелки с tagliatelle con prosciutto:
– Прошу прощения?
Хелен всеми силами пыталась не расцвечивать пересказ собственными реакциями. Ей было интересно узнать, что об этом думает Тревор, и она понимала, что стоит ей хоть где-то высказать свое мнение – и он инстинктивно займет противоположную позицию, просто из вредности.
– У него был крюк, – повторила она ровным голосом.
Тревор отложил вилку и, шмыгнув, ухватился за нос:
– Я ничего об этом не читал.
– Ты не читаешь местных газет. И я тоже. Возможно, в центральные газеты это не попало.
– «Маньяк с крюком зарезал старика»? – с преувеличенным смаком проговорил Тревор. – Такой заголовок явно занял бы достойное место в газете. Когда там это все предположительно случилось?
– Летом вроде бы. Может, когда мы были в Ирландии.
– Возможно, – сказал Тревор, снова берясь за вилку. Он склонился над едой, и начищенные линзы очков отражали только стоявшую перед ним тарелку с пастой и мелко порубленной ветчиной, а не его глаза.
– Почему «возможно»? – напомнила о себе Хелен.
– Звучит не очень правдоподобно. Честно говоря, звучит чертовски нелепо.
– Ты в это не веришь?
Тревор оторвал взгляд от тарелки, языком слизнув кусочек тальятелле из уголка рта. Лицо его вновь приобрело уклончивое выражение – наверняка именно так он выглядел, слушая ответы студентов.
– А ты веришь? – спросил он у Хелен. Это был его любимый прием для того, чтобы выиграть время, еще один преподавательский трюк – ответить вопросом на вопрос.
– Я не уверена. – Хелен пыталась найти хоть какую-нибудь сушу в этом море сомнений, чтобы не тратить силы на пикировку.
– Ладно, забудь о рассказе. – Тревор отвлекся от еды ради очередного бокала красного вина. – Как насчет рассказчицы? Ты ей доверяешь?
Хелен вспомнила серьезное лицо, с которым Анна-Мария говорила об убийстве старика:
– Да. Да, думаю, я заметила бы, что она мне лжет.
– Так почему это настолько важно? Я имею в виду, какая, в жопу, разница, лжет она или нет?
Это был разумный вопрос, хоть и раздражающе сформулированный. Действительно, какая разница? Может, ей хотелось, чтобы худшие подозрения насчет Спектор-стрит оказались выдумкой? Такой район мог быть грязным, безнадежным, мог быть свалкой, куда, с глаз долой, выбрасывают ненужных и бедных людей, – это все обыденность, которую Хелен принимала как неприятную социальную данность. Но история об убитом и изуродованном старике стала чем-то иным. Образ жестокой смерти, однажды представ перед ней, теперь отказывался исчезать.
Она поняла, к своему неудовольствию, что это смятение отражалось на ее лице и что Тревора, наблюдавшего за ней с той стороны стола, оно немало забавляло.
– Если это тебя так тревожит, – сказал он, – почему бы тебе не вернуться туда и не поспрашивать людей вместо того, чтобы играть за ужином в «верю-не верю»?
Хелен не могла не ответить на его шпильку:
– Я думала, тебе нравятся игры в угадайку.
Тревор мрачно посмотрел на нее:
– Ты снова ошиблась.
Предложение заняться расследованием казалось неплохим, хотя у Тревора, несомненно, были для этого свои мотивы. С каждым днем Хелен видела мужа все в менее лестном свете. В том, что раньше казалось ей ярой любовью к спорам, она узнавала теперь банальное стремление к власти. Он спорил не ради упоения дискуссией, а потому, что страдал патологической тягой к соревнованию. Хелен раз за разом наблюдала, как он занимает сторону, которую – она знала точно – не поддерживал, только ради того, чтобы пролить кровь. Что еще более прискорбно, он в этом увлечении был неодинок. Наука стала одним из последних прибежищ для профессиональных расточителей времени. Порой казалось, что круг общения Бьюкененов состоит из одних только образованных дураков, заблудших в руинах затхлой риторики и пустых убеждений.
