– Я просто пытаюсь тебе объяснить. Он хитрый. Как сраная крыса. Будут проблемы.
– Избавь меня от пророчеств.
По закону больших чисел даже бездарнейший из пророков время от времени бывает прав: похоже, настал черед и для Уэсли. На следующий день, возвращаясь из мастерской, где Клив упражнял свой интеллект, приделывая колеса к пластмассовым машинкам, он обнаружил, что на этаже его поджидает Мэйфлауэр.
– Я просил тебя приглядывать за Уильямом Тэйтом, Смит, – сказал старший надзиратель. – Тебе что, все равно?
– Что случилось?
– Видимо, все равно.
– Я спросил, что случилось. Сэр.
– Ничего особенного. Пока. Его немного потрепали, вот и все. Похоже, на него положил глаз Ловелл. Я прав?
Мэйфлауэр пристально посмотрел на Клива и, не получив ответа, продолжил:
– Я ошибся в тебе, Смит. Я думал, что в жестоком человеке найдется что-то достойное. Я был неправ.
Билли лежал на койке, лицо у него было в синяках, глаза закрыты. Он не открыл их, когда вошел Клив.
– Ты в порядке?
– Ага, – тихо сказал мальчишка.
– Кости не сломаны?
– Выживу.
– Ты же понимаешь…
– Слушай. – Билли открыл глаза. Зрачки у него как будто потемнели, а может, это была просто игра света. – Я жив, ладно? Я не идиот. Я знал, во что ввязываюсь, отправляясь сюда.
Он говорил так, словно у него был какой-то выбор.
– Я справлюсь с Ловеллом, – продолжил он, – так что не беспокойся.
А потом помолчал и сказал:
– Ты был прав.
– Насчет чего?
– Насчет отсутствия друзей. Я сам по себе; ты сам по себе. Верно? Я просто медленно учусь, но потихоньку осваиваюсь. – Билли улыбнулся своим словам.
– Ты задавал вопросы, – сказал Клив.
– Да? – беспечно ответил Билли. – Кто сказал?
– Если у тебя есть вопросы, спрашивай меня. Люди не любят тех, кто везде сует нос. Они становятся подозрительными. А потом отворачиваются, когда Ловелл и ему подобные распускают руки.
При звуке этого имени лицо Билли исказилось от боли. Он дотронулся до синяка на щеке.
– Ему не жить, – пробормотал мальчишка почти неслышно.
– Да уж конечно, – отозвался Клив.
Ответным взглядом Тэйта можно было резать сталь.
– Я серьезно, – сказал он без тени сомнения в голосе. – Ловелл отсюда живым не выйдет.
Отвечать Клив не стал; мальчишка нуждался в этой показной браваде, пусть и смехотворной.
– Что ты такое хочешь разузнать, раз вечно суешься куда не надо?
– Ничего особенного, – ответил Билли. Теперь он смотрел не на Клива, а на верхнюю койку. Затем тихо произнес: – Я просто хотел узнать, где могилы, вот и все.
– Могилы?
– Где хоронили повешенных. Кто-то мне рассказывал, что на могиле Криппена
[8] растет розовый куст. Слышал об этом?
Клив покачал головой. Только сейчас он вспомнил, что парень спрашивал о сарае для казней, и вот теперь – могилы. Билли посмотрел на него. Синяк становился темнее с каждой минутой.
– Ты знаешь, где они, Клив? – спросил он. И снова эта фальшивая беззаботность.
– Я могу узнать, если ты будешь так любезен и объяснишь, в чем дело.
Билли выглянул из-под укрытия койки. Дневное солнце чертило свою короткую дугу на крашеном кирпиче тюремной стены. Сегодня оно было тусклым. Мальчишка спустил ноги с койки и сел на краю матраса, уставившись на свет, как в тот первый день.
– Моего деда – отца моей мамы – повесили здесь, – сказал он хрипло. – В 1937 году. Эдгар Тэйт. Эдгар Сент-Клер Тэйт.
– Ты вроде сказал, что это отец твоей матери.
– Я взял его фамилию. Мне не нужна фамилия отца. Я никогда ему не принадлежал.
– Никто никому не принадлежит. Ты сам себе хозяин.
– Но это неправда, – сказал Билли и чуть заметно пожал плечами, все еще глядя на свет. Его уверенность была непоколебимой; вежливый тон не смягчал непререкаемости слов. – Я принадлежу своему деду. Всегда принадлежал.
– Ты даже не родился, когда его…
– Это неважно. Приходы и уходы – это все не имеет значения.
Приходы и уходы, озадаченно подумал Клив. Тэйт говорит о жизни и смерти? У него не было возможности спросить. Билли снова говорил, слова лились все тем же неспешным, но упорным потоком.
– Он был виновен, разумеется. Не так, как о нем думали, но виновен. Он знал, чем был и на что был способен; это же и есть вина, да? Он убил четверых. Или, по крайней мере, за это его повесили.
– Ты имеешь в виду, что убийств было больше?
Билли снова еле заметно пожал плечами; числа, по-видимому, не имели значения.
– Но никто не пришел посмотреть, где его похоронят. Это же неправильно, правда ведь? Может, им было все равно. Вся семья, наверное, радовалась, что его больше нет. Думали, он с самого начала был двинутый. А он таким не был. Я знаю, что не был. У меня его руки, и его глаза. Так мама сказала. Понимаешь, она рассказала мне о нем все перед тем, как умерла. Рассказала то, что никогда и никому не рассказывала, только из-за моих глаз… – Он осекся и прикрыл губы ладонью, словно зыбкий свет на кирпичах загипнотизировал его настолько, что Билли выдал слишком многое.
– Что тебе рассказала мать? – подтолкнул его Клив.
Парень, казалось, взвесил несколько вариантов ответа, прежде чем выбрать один из них:
– Только то, что мы кое в чем похожи.
– В смысле, оба сумасшедшие? – сказал Клив, шутя лишь отчасти.
– Вроде того, – ответил Билли, все еще не отводя взгляда от стены. Он вздохнул, потом решил еще немного исповедаться. – Поэтому я и пришел сюда. Чтобы мой дед знал, что не забыт.
– Пришел сюда? – спросил Клив. – Что ты несешь? Тебя поймали и приговорили. У тебя не было выбора.
На солнце нашла туча, и свет на стене погас. Билли поднял взгляд на Клива. Там, в его глазах, мерцал свет.
– Я совершил преступление, чтобы попасть сюда. Это был сознательный поступок.
Клив замотал головой. Парень нес чушь.
– Я пытался и до этого… дважды. Потребовалось время. Но я сюда попал, видишь?
– Не держи меня за дурака, Билли, – предупредил Клив.
