Он не успевает договорить. Увесистый кулак Эйвера хуком справа отправляет его в нокаут. Несмотря на весь его огромный баскетбольный рост. Несмотря на телосложение двухэтажного автобуса, Глен оказывается неповоротливым, как тюлень. Падает как подкошенный. И до того, как успевает подняться, получает ещё один удар в челюсть.
- А это за то, что ты не только ничего не сделал, но ещё и допустил, что он снова нарисовался, - потирает кулак Хант. - А теперь вали на хрен, - он швыряет ему в лицо выпавшие цветы, - и радуйся, что это больше не твоя забота.
- Так и знал, что она всё равно побежит к тебе, - поднимается Глен, потирая покрасневшую скулу. Вижу, как презрительно кривятся его губы, как растягиваются, чтобы произнести «сука» или что-нибудь пообидней. Но возвышающийся монументом на его могиле Хант не позволяет ему даже посмотреть в мою сторону.
Примитивный, скучный, грубый Глен. Тщеславный эгоист, который даже в постели заботился только о своём удовольствии. Том Ривер, больной на всю голову, но утончённый, щепетильный, внимательный, и тот на его фоне смотрелся лучше. Не понимаю, как я жила с этим чванливым козлом столько лет. Где были мои глаза?
- Кстати, Кора передавала тебе привет, - поправляет он смятую бумагу на потрёпанном букете.
- Я говорила с ней сама.
- Не тебе, - лыбится он, скользя по мне ненавидящим взглядом, а потом переводит его на Ханта. - Тебе, Эйвер. Частная школа Святого Франциска. Кора Батлер. Помнишь такую?
Если я сейчас и онемела, то Эйвер онемел больше. Застыл, словно получил два штыковых в живот и тяжёлую контузию осколком снаряда.
- Аппетитная помидорка, правда? Говорят, ты тоже потыкивал в её сочную сердцевинку. Засаживал по самый хвостик.
Этим снарядом, вброшенным Дайсоном, разворотило сейчас не только прошлое. Разметало ошмётками настоящее. Изрешетило осколками будущее. И пробило насквозь мою грудь, оставив в ней дыру размером с Большой Каньон.
- Кора? - пришибленно переспрашивает Эйвер, а потом медленно поворачивается ко мне.
- Поздравляю, Карамелька! - Дайсон небрежно втыкает букет в пустую вазу. - Рад, что ты жива. А с тобой, герой-любовничек, мы ещё встретимся. В суде.
Дверь за ним хлопает с такой силой, что со стены падает картина - небольшая вышивка в деревянной рамке под стеклом. Рамка разлетается. Стекло бьётся. И осколки разлетаются по полу, выводя нас обоих из ступора.
Я кидаюсь за веником. Хант помогает мне собрать крупные осколки. Мы усиленно молчим, но когда с большей частью этой маленькой катастрофы удаётся справиться, Хант первым нарушает молчание.
- Ты училась в школе Святого Франциска?
- Ты трахал Кору?
Он виновато пожимает плечами.
- Мне было восемнадцать.
- А ей шестнадцать, похотливый ты кобель.
- Правда? А выглядела она на все двадцать. И сказала, что дважды ходила в один класс, потому что они переехали в середине учебного года. И знаешь, в своё оправдание могу сказать, - ходит он за мной, и близко не понимая в чём дело, - что я был у неё даже не первый.
И я не знаю, что меня расстраивает больше. Что он не помнит ничего, связанного со мной. Или что чёртова Кора трахалась и с ним, и с Гленом, и, видимо, со всеми, кто мне хоть немного нравился.
- Знаешь что, Эйв, - вытряхиваю я осколки с совка в мусорное ведро, - иди уже домой. Я устала. Да и ты выглядишь измученным.
- Я понял, - но вместо того, чтобы идти, он засовывает руки в карманы. И словно тянет время: с задумчивым видом достаёт какую-то мятую бумажку, рассматривает, выбрасывает. Я набираю воздуха в грудь, чтобы вздохнуть, когда Эйв вдруг резко прижимает меня к стене. Ударяет кулаками по штукатурке. - Я всё понял. Не надо ничего объяснять.
На одно короткое мгновенье мне кажется, что он меня поцелует. Но он проводит пальцем по родинке у меня над губой, резко разворачивается и только теперь решительно уходит.
Я выдыхаю, но вряд ли с облегчением.
«Эту родинку я бы никогда не забыл», - насмешкой звучат в памяти сказанные им когда-то слова.
На мне было столько грима, что наложила на меня косметичка Коры, что меня родная мать бы не узнала. Но ему было плевать. Плевать на мою родинку. На мои слова. Плевать на то, кто я. Как меня зовут.
Он посмеялся и пошёл жарить Кору. И наверняка, вытащив свой натруженный хрен из её гостеприимной дырки, они дружно смеялись над дурочкой, которая с какого-то перепугу решила, что её чувства могут для него что-то значить.
32. Эйвер
Горячая вода течёт по плечам. Бьёт жёсткими струями, смывая тяжкий налёт долгого дня. Упираюсь лбом в холодный кафель. Боже, как же херово! Как невыносимо чувствовать себя ненужным, неинтересным, отвергнутым.
Как брезгливо она это сказала: «Эйвер, иди уже домой». Словно прогнала блохастого пса. Скривилась, но столько жалости было в её взгляде, что я почувствовал себя полным ничтожеством.
Думал, приеду домой и рухну спать. Но не могу. Никак не получается ни отмахнуться от этой хрени, что со мной происходит, ни разобраться в ней.
Там, в больнице, пока Анна спала, мне всё казалось, что я её знаю.
Эти правильные черты. Идеальные, женственные, эталонные. Их проблема в совершенстве. Как любая безупречная красота, они не запоминаются. Не застревают в памяти угловатыми изъянами, но остаются неясным томлением души, тоской плоти и постыдной беспомощностью разума.
Глядя на её лицо, лишённое боевых доспехов косметики и природных недостатков, такой мучительно знакомой нежностью заныло в груди, что мне показалось: вот-вот - и я её вспомню. Ещё чуть-чуть и откроется истина, что не даёт мне покоя с того дня, как я её встретил.
И я смогу. Разгадаю эту загадку, хранимую маленькой родинкой над губой. Раскрою тайну, спрятанную за дрогнувшими ресницами. Прочитаю шифр узора на губах. Сложу головоломку спутанных волос.
Но не сбылось. Яркие краски дня смыли невесомую вуаль утра с её лица - и морок рассеялся.
А потом вдруг выяснилось, что мы учились в одной школе. Наверно, в этом всё дело: я просто раньше её видел. Два года - небольшая разница. Старшая школа, большая столовая, юные кокетки, шепчущиеся у меня за спиной. Возможно, она была одной из них. Я никого не запомнил.
Только одну девочку. Кора назвала её Роуз.
А ещё привела меня в спортзал и сказала: «Это розыгрыш, Эйви. Будет весело. Просто не принимай всерьёз и, главное, не смейся».
Но я не смог. Она казалась такой искренней, эта девочка, что мне стало неловко, и я заржал. Как осёл. Безмозглый самодовольный осёл. Этот смех прозвучал как выстрел. Она взметнулась раненой птицей и выпорхнула из зала.
Я бросился за ней. Я хотел извиниться. Хотел сказать, что она славная и однажды кто-нибудь её обязательно полюбит. Но так её и не нашёл. Поплёлся к Коре, чтобы узнать, как её зовут, как её найти.
