— Какую бы форму ему придать? — вытаскивая его из печи, обжигает меня король ледяным взглядом. — Может что-нибудь символическое? Сердечко? Или сделать тебе из него кольцо? Подсоби-ка мне, Торус. Держи!
Он даже про меня словно забывает, увлёкшись своей работой. Махая молотом, сплющивает лезвие, а потом рубит его на бесформенные куски.
— Ну вот и всё! — закатав рукава, вылавливает он остатки металла со дна бадьи с водой. Вытирает о тряпку руку и протягивает её мне, так и сидящей на полу. — Но, чтобы у тебя не осталось соблазна, мы сделаем кое-что ещё.
— Сбрось лучше меня с этого моста, — смотрю я на тёмную воду во рву, когда специально для нас опустили подъёмную плиту. — Такого, каким ты сегодня стал, я бы никогда не полюбила.
— Разве это важно для проклятья? — бросает он в воду первый кусок. И я закрываю глаза, когда слышу «бульк!», а потом второй, а затем третий. — Главное, кого люблю я. Если этот проклятый металл не сгниёт на дне в нечистотах, то однажды его всё равно унесёт в реку и больше никогда и никому он не принесёт вреда.
— Никогда и никого — это всё, что и останется после тебя, — разворачиваюсь я и ухожу в ночь.
Одна. Ко дворцу. Не иду, переставляю ноги. Не думаю, мысли словно проносятся мимо, как листья по двору. И не плачу, просто чувствую, как текут слёзы.
Такая пустота. В груди. В душе. В этом мире. Словно не важно есть у меня этот клинок или нет, мой король для меня всё равно уже умер.
Глава 70
— Миледи, что подать на завтрак?
— Кому к чёрту нужен этот завтрак, Фелисия? — захлопываю я дверь перед носом у служанки, но потом, подумав, снова открываю. — Не смейте никого сегодня ко мне впускать. Я сегодня не принимаю. И принесите…
— Чего?
— А хрен его знает, чего. Водки? Папироску покрепче? Яду?
— Простите, миледи, — испуганно хватается она за край передника.
— Ой, всё, — машу я рукой. — Иди, иди, Фелисия. Ванну мне наберите, притащите пару бутылок хорошего вина и валите хоть на все четыре стороны.
И хоть прекрасно знаю, что ни напиться, ни ванна мне не помогут, всё равно лежу в оседающей пене, прихлёбываю вино прямо из горла и распеваю песни.
— А может к чёрту любовь?
Не знаю, дверь открылась без стука или в неё стучали, прежде чем войти. Я слышу только шаги.
— Я сказала, идите все вон! Не хочу никого видеть!
— А я и не спрашиваю твоего разрешения, — закрывает за собой дверь король.
— М-н-н, Величество! Сколько лет, сколько зим!
— Опять пьёшь? — садится он на стул, на который небрежно скинуты мои вещи.
— А может, к чёрту любовь? — приложившись к горлышку, не обращаю я на него внимания. — Всё понимаю… но я… опять влюбляюсь в тебя…
— Я пришёл поговорить.
— А может к чёрту любовь? — высовываю из воды ногу, кладу на край ванной. — Всё хорошо, ты держись... Раздевайся, ложись... раз пришёл.
— Даша!
— Иди ты к чёрту, Гош! — запрокидываю голову, чтобы допить остатки. И недолго думая, размахиваюсь и бросаю пустую бутылку в стену.
Он и не шевельнулся, когда по ванной разлетелись осколки.
— Я бы не позволил тебе умереть.
— Ну и дурак, — зубами достаю пробку из очередной бутылки и выплёвываю её на пол, — Потому что я и не собиралась, — вытираю рукой остатки сургуча на губах. — Потому что был способ не умирать. Никому не умирать. Ни тебе, ни мне. Но что проку сейчас об этом говорить.
— Не было такого способа, — уверенно качает он головой.
— Нет, был! Эрмина вытащила бы меня с того света, она обещала. Она бы смогла.
— В том-то и дело, что нет. Ей больше нечего отдать за твою жизнь, — опускает он руку в воду. — Тебе не холодно?
— Хочешь меня согреть? — усмехаюсь, делая очередной глоток. И обливаюсь. Вино течёт по лицу, по шее, по груди. И я его уже даже не пью, просто лью, запрокинув голову. Плевать. — Видел когда-нибудь самоубийц, что вскрывают себе вены? — рассматриваю я окрасившуюся от вина в бордовый цвет воду. — Они набирают полную ванну горячей воды. А знаешь, почему?
— И знать не хочу.
— Ну и правильно. Тебе-то зачем, ты сдохнешь и так. А вот мне теперь придётся думать, как бы исхитриться поизобретательней.
— Чтобы забрать твою смерть, Эрмине пришлось бы отдать свою жизнь. А это всё, что у неё осталось.
— Но она обещала, что, если умрёт Катарина, она её спасёт, — кошусь я на него. Потому что боюсь смотреть. Потому что пытаюсь как-то смириться с той мыслью, что скоро его не станет. И видеть его рядом, во плоти, несмотря ни на что всё ещё любимого, родного, живого, но так уже похожего на мираж просто невыносимо.
Он поднимается, словно и ему невыносим мой взгляд, и идёт туда, где я не могу его видеть.
— Значит, она знала, что Катарина не умрёт. И ей ничего не стоило дать тебе это обещание, — останавливается он за моей спиной.
— Я обменяла свою жизнь на её, — пытаюсь я задрать голову, но он опускается на колени, кладёт ладони на мои голые плечи, и ведёт по мокрым рукам, лежащим на бортике ванны, заставляя меня покрываться мурашками.
Я спасаюсь от него бегством, ныряя как русалка в воду, выставив лишь руку с бутылкой. Но он и её отбирает, чтобы самому глотнуть.
— Что бы ты сейчас ни задумал, не делай этого, — предупреждаю я, когда его губы касаются моей шеи.
— Ты думаешь я могу?
— Конечно. Ты сильный, ты смелый, хоть и шизанутый. Ты всё можешь.
— Только не отказаться от тебя.
— И всё же ты это сделал. Ты сказал, что я — твоя жизнь и вышвырнул её в вонючий ров. Так что убирайся, Гош! — не просто брызгаю, а обливаю я его водой полной пригоршней.
— Не-а, — мотает он головой, стряхивая воду с волос, а потом зажимает мою шею в сгибе локтя и шепчет в ухо: — Я не уйду. И не мечтай.
— Эх, надо было Дамиана совратить, — выворачиваюсь я, забирая у него бутылку. — Вернее, отдаться ему со всей душой. Он-то был не против. Ему было только на руку.
— Серьёзно? — усмехается он.
— Серьёзнее не бывает. Можешь лыбиться сколько хочешь, — кладу я голову на его плечо, чтобы отхлебнуть вина. И снова обливаюсь, в этот раз заливая его белоснежную рубаху. Но он опять словно и не замечает. — Ему ваш папаша Томас посоветовал Катарину трахнуть. За ним Дамиан и послал, чтобы зафиксировать, так сказать, факт измены. Застать нас с поличным.
— Очень смешно. И я даже посмеялся ему в лицо, когда тебя забирал. Какой он в постели оказался затейник, что ты аж похрапывала.
— Эй! — снова брызгаю я на него водой. — Я не храплю. И вообще он меня чем-то опоил, вот я и уснула.
