— Она накопала луковиц, потом хранила их на льду, а потом они зацвели.
— И сколько времени на это ушло?
— Три или четыре месяца, — пожимает он плечами.
В общем, сдаётся мне, надо и мне на всякий случай готовить пути к отступлению. За три или четыре месяца много чего может случиться, и подстраховаться не лишне.
— И где можно накопать этих луковиц? Вот только не говори мне, что в Мёрт…
— В Мёртвом лесу, — опережает он меня.
— Блин! Да вы издеваетесь что ли!
Но рассказать Карло как я их всех люблю и уважаю, не успеваю. Фелисия выманивает меня в коридор и шёпотом сообщает, что ко мне Феодора Фогетт. И она просит принять её наедине.
— Слышь, Карло, ну-ка метни-ка своё натренированное тело до своей комнаты, —широким жестом приглашаю я Карло исчезнуть.
— Дарья Андреевна, можно я вообще ненадолго свалю? — так же тихо шепчет он. — К своим. По делу.
— Только чтобы никто не заметил. И к утру был тут как штык, — показываю на несуществующие часы на запястье.
— Хорошо, мамочка, — хмыкает он и тут же срывается с места.
А я запираю за ним окно. Задёргиваю шторы. Зажигаю все имеющиеся в комнате свечи и сажусь ждать… несостоявшуюся свекровь.
Глава 31
Не знаю, чего я ждала от матери Дамиана Фогетта.
Но высокая, худая, строгая как учительница и одетая во всё чёрное Феодора Фогетт производит впечатление женщины решительной, деловой и благородной.
И пока я произвожу впечатление горшка с петунией, в ней всё источает аристократизм, достоинство и врождённый вкус: от поблёскивающего в смоляных волосах украшения с антрацитовыми камнями до атласных перчаток, и от покрытого каплями дождя дорожного плаща, который она повесила на спинку предложенного стула, до тончайших кружев на оборке её платья цвета безлунной ночи.
— Можете звать меня просто Дора, — присаживается она. И несмотря на то, что не употребляет титулов, не кажется высокомерной, скорее встревоженной. — Как мне позволите обращаться к вам?
«Горшок с петунией. После дождя», — мысленно представляюсь я, прямо физически ощущая, какая против неё я вся розовенькая, растрёпанная, дворняжка.
— А как вам будет удобнее? — произношу вслух, безошибочно улавливая её посыл не превращать беседу в фарс. И хотя ничего так не жажду, как услышать очередные тайны их Мадридского двора, чтобы уже впасть в пьянство, масонство, депрессию или начать проповедовать вегетативное размножение, ещё чего-то осторожничаю.
— Я бы предпочла ваше родное имя. Несмотря на то, что вижу перед собой Катарину Лемье, я знаю, что вы — не она.
В ней спокойствие влиятельного человека, который знает, что говорит. А что во мне? Сытная котлетка, много вина и ещё больше упрямства вынудить её первую на откровенность. В общем, сидеть я могу тут долго. И котлетка побеждает.
— Хорошо, — легко соглашается она с моим молчанием. — Понимаю ваше недоверие. Охотно объяснюсь. Мы с Элизабет Лемье дружим с детства, — заявляет она без обиняков. — Лиза сразу поняла, что вы не её дочь. И Георг подтвердил её догадку.
Даже так? А я, значит, как всегда, в счастливом неведении. И ведь ни словом, ни намёком, гад. Я тут прикидываюсь пленным партизаном, а они там уже все карты на стол.
— И как же меня представил Георг? — «Пятый. Ни разу не Болтливый».
— Дарья, — и ни грамма пренебрежения или непочтительности в её хорошо поставленном голосе. — Простите, если я повторила неправильно, мне всё же известно ваше имя с чужих слов.
Но отдать ему должное, что бы он там не наговорил, а он таки сумел представить меня так, чтобы вызывать как минимум, сочувствие. Как максимум, даже уважение.
Или это заслуга Феодоры Фогетт, что воспринимает меня достойно, безупречно, как равную?
«Ладно, исправлю минусик на плюсик, хоть и не заслужил», — невольно выпрямляю спину я.
— Можно просто Даша, — чего уж, колюсь.
Раз он доверился её подруге, наверно, могу доверять его тётке и я. И честно говоря, впечатление она действительно производит хорошее. Ни фальши в ней, ни превосходства. Что-то правильное, истинное, глубокое, искреннее.
— Очень приятно, Даша, — протягивает она руку, которую я пожимаю. — Спасибо, что пригласили. Я признаться, и сама искала повод прийти, но не думала, что он окажется столь печальным.
— Что же вас так расстроило? — проникаюсь я всё больше.
— Дамиан, конечно, — сокрушённо покачивая головой, начинает она стягивать с пальцев узкие перчатки. — Этот его поступок. Эти обвинения Георгу в лицо. Эти слова в адрес Катарины. Мне кажется, он и сам не ведал, что творит. Был в ужасе, в панике, в отчаянии. Он такой впечатлительный, — вздыхает она как мать неидеального ребёнка, которая прекрасно знает все его слабые стороны. — Ведь он считал, что она не просто сбежала. Сбежала в другой мир. Что никогда не вернётся. Оплакал, простился, простил. И вдруг… её венчают с Георгом, — сжимает она переносицу. — Простите великодушно, я так расстроена.
— Может вина? — встаю я. На её кивок наполняю бокал и протягиваю, возвращаясь на место.
— Спасибо! — она делает уверенный глоток. — Я понимаю, что у вас нет ни единого повода мне доверять.
— Как и у вас мне, но всё же вы пришли, — расшаркиваюсь я. Раз уж посчитали меня благородной дамой, так я умею, если что, честь короля не посрамлю.
— И очень надеюсь, что мой рассказ убедит вас, что я вам не враг, — делает она ещё глоток.
— Тогда я вас слушаю, — грациозно складываю на коленях руки.
— Дело в том, что про вас я узнала не от Лизы, а немного раньше, от самой Катарины. Можно сказать, что я видела Катарину последней. Когда после венчания её привезли во дворец, бедняжка, была настолько подавлена, что Фелисия без конца давала ей нюхательные соли, чтобы она не упала в обморок. Но переживала она не за себя, а за своего друга Карло, за вас, за свою семью. Вас ждал позорный столб, её родных — несмываемое бесчестие, и Карло — неминуемое наказание.
— Позвольте, но как? — Вот, уже полезли эти «позвольте» вместо «ни хрена себе». Правда, в присутствии Доры Фогетт матерные слова мне даже и на ум не идут. — Как она снова оказалась в своём теле? Она не говорила, как это произошло?
— Простите, Даша, нет. Она сокрушалась только о том, что не может наложить на себя руки, ведь иначе и вы, и Карл погибнете, а этого она допустить никак не могла. И её ждала первая брачная ночь, последствия которой могли оказаться губительны для вас всех.
— Последствия? — всё же кошу я слегка под дурочку.
— Прости меня, Святой Ог! — крестится она знакомым ромбом, обращаясь к потолку. — Я знаю, что он мой сын. И не имел права этого делать. Но прости их, ибо это был грех во имя любви. Простите Дарья, и вы, — опускает она взгляд на меня, перестав молиться, — но, по её словам, они с Дамианом уже были близки как мужчина и женщина.
