— Надеюсь, я справлюсь, — зарываюсь я в ямочку между выступающих из её корсета холмиков груди. И пока она расстёгивает мою рубашку, достаю из ножен клинок.
— Да что же ты… Варвар! — ударяет она меня кулаком по плечу, когда тесёмки корсета на её спине распадаются под острым лезвием.
— Неужели ты думала я буду возиться с этими завязками? — хмыкаю я, привлекая её к себе. — Иди сюда. Просто иди сюда, — срываю я это ортово платье. — Я хочу видеть тебя. Я хочу чувствовать тебя. Я … О, боги! Сжимаю я в ладонях её обнажённую грудь
— Как всегда правую, — смеётся она, откинув голову, когда я целую затвердевший сосок.
— Левая у тебя не хуже.
Касаюсь языком возбуждённого, упругого бутончика.
Убейте меня! Просто убейте, чтобы я не мучился. Потому что от запаха её кожи, от тяжести груди, от упругости живота меня сейчас порвёт.
— Если ты наивно думаешь, что я смогу остановиться, — укладываю я её спиной на плащ, снимая то, что она назвала колготки. Стягивая эту плотную ткань вместе с кружевными трусиками, стараясь не смотреть туда, где шелковистым треугольником на лобке темнеют волосы и уходят в такую глубину между ног, из которой мне никогда не вынырнуть.
— Если ты наивно думаешь, что я собираюсь тебя остановить, — помогая мне избавиться от штанов, тянет она меня к себе, — ты сильно-сильно ошибаешься.
— Тогда пусти меня, — огибая языком пупок, я прокладываю дорожку поцелует ниже, ниже, ниже… и осторожно развожу в сторону её ноги. — Клянусь, я знаю, что с этим делать.
И да, оказывается, я ортов собственник, но касаясь кончиком языка этих нежных розовых складочек у меня ощущение, что я сам лишаюсь девственности. Первый раз по-настоящему. С душой. Со знанием дела. С таким адским огнём в паху, что, если я не извергну в неё этот огонь, меня испепелит дотла. Если не почувствую это скольжение плоти, обхватывающей со всех сторон то, что доставляет мне такие невыносимые муки своим пульсирующим желанием, сдохну от разрыва мошонки.
Боги! Она пахнет деревом. Такой тонкий-тонкий запах влажной свежеструганной древесины. Такой свежий, лёгкий запах истекающей соком коры. И как тонкий послушный ствол, застонав она выгибается от моих прикосновений.
Когда-нибудь потом она будет улетать от одного этого прикосновения, но сейчас её руки настойчиво тянут меня вверх. И туда, где только что был мой язык, упирается то, что доставит ей сегодня далеко не удовольствие.
Но она сама направляет меня рукой. Наши глаза встречаются.
— Возьми меня, — шепчет она. И порывисто вздыхает, когда я вхожу одним уверенным мощным толчком.
Толчком, после которого я уже не могу остановиться. Я погружаюсь в неё снова и снова, глубже и глубже, одержимый только одним желанием — ей обладать. Утонуть в ней, раствориться, остаться навсегда. Заставить её стонать, кричать, визжать от наслаждения. Но это тоже потом, не сегодня. Сейчас, преодолевая её боль, я хочу, чтобы она знала только одно: я люблю её. Я люблю её так, что хочу, чтобы вся эта боль досталась мне. Мне одному. Но накатывающее волнами желание туманит рассудок.
— Боги, как я люблю тебя, — шепчу я в её приоткрытые губы, когда сдерживать это уже не остаётся сил и прижимаю её к себе, когда в мучительной судороге дёргается моё тело, извергая в неё самое ценное, что у нас есть на двоих — новую жизнь.
Глава 32. Даша
— О чём ты думаешь? — спрашивает мой король, уже справившись с дыханием, но ещё придавливая меня к земле собой.
О, эта удушающая тяжесть его тела! Как же я по ней соскучилась. По его атласной коже. По его родному запаху. По его рукам, сильным, горячим и таким спокойным сейчас.
— О том, что у тебя на пальце всё ещё кольцо, что ты поклялся носить пока будешь меня ждать. Что уже пошёл снег, и он так красиво тает на твоей спине, а ты даже не замечешь. О том, что надо бы подбросить хвороста в костёр. А ещё о том, что тыкать в себя кинжалом больнее, чем лишаться девственности. И если ты не подвинешься, то я задохнусь прежде, чем закончу говорить.
— Прости, замечтался, — целует он меня, поднимая голову и перекатывается на бок. Но всё равно прихватывает меня с собой, прикрывает со спины полой плаща и обнимает.
— А о чём думаешь ты?
— О том, что такое салат, — подпирает он рукой голову.
— Ты не знаешь, что такое салат? — удивлённо всматриваюсь я в его лицо. Но думаю о чём угодно, только не об этом.
О том, как красиво падают его волосы на лоб. О том, как мучительно прекрасна эта трогательная складка между его бровей, этот виноватый взгляд. А ещё о том, что с моей стороны это был скорее акт милосердия, чем желание покончить с тем, что, честное слово, я никогда не считала ценным. Подумаешь, девственность. И хоть низ живота после его чёртова хрена ноет невыносимо, к третьему разу я уже как-то подпривыкла терять девственность что ли.
Зато во всём его теле теперь такое спокойствие, а в глазах столько благодарности, что он сейчас скажет всё, что хочет мне сказать, если найдёт слова, и мы, пожалуй, повторим. Ибо любовь есть любовь, и вернулась я сюда не ради королевской печати в паспорте в разделе «семейное положение», а ради него самого и ещё ради его чёртова хрена. Маленько.
— Я не знаю, что такое салат, — улыбается он.
— Это как начинка из пирожков, только отдельно, — улыбаюсь и я. И не в силах сопротивляться притяжению его губ, приподнимаюсь, чтобы сорвать с них ещё один поцелуй.
Он закрывает глаза. И не просто отвечает, тихонько постанывает, ловя мой язык и подтягивает меня за шею, не позволяя отпрянуть.
В этом физическом притяжении, в танце тел, в единстве плоти есть больше понимания, больше искренности, больше ответов, чем могут выразить наши слова. Которые ну никак не идут на ум. Я не хочу ничего знать. Честное слово, пока не хочу. Пока меня трясёт от его близости. Пока мне хочется ощутить каждой клеточкой своего тела каждую клеточку его тела и воскликнуть: «Неужели, это всё мне? Неужели, это моё?»
— Второй раз подряд это будет жестоко, — шепчет он, когда я откровенно даю понять, чтобы он не останавливался.
— Плевать. Испортим тебе летопись. Войдёшь в историю как Георг Ненасытный.
— И потомки скажут, что ему некогда было управлять государством, потому что он трахал свою жену, — снова заваливает он меня на спину.
— Потомки будут нам завидовать, — бесстрашно обхватываю я его ногами и всё же дёргаюсь от боли. — Ах ты чёрт! Только не тормози!
— А раньше ты просила не торопись.
О, эта мука на его лице, с которой медленно, сосредоточенно он двигается, готовый в любой момент остановиться.
— Ты быстро учишься, твою мать, — пытаюсь я как-то расслабиться. Пытаюсь поймать его ритм, подстроиться под него и почувствовать наконец то, ради чего я и терплю эти муки — нарастающее, приглушающее боль желание.
