— Донья Росарио, — кланяется женщине дон Орсино, прежде чем поздороваться со мной, а потом уж, не позволив себе большего, преклоняет колено. — Дарья Андреевна, как я рад! Как безумно рад, что все наши самые худшие опасения не оправдались. Ну, рассказывайте, рассказывайте, не томите, как всё прошло. Где же вы были? Вас и не узнать! Неужели это и правда вы? — не даёт он и рта мне раскрыть, размахивая руками. — Друзья мои! Она жива! Она вернулась! — обращается он ко всё подлетающим и подлетающим феям, пока я устраиваюсь поудобнее на траве и усаживаю себе на колени Машку.
— Всё прошло отлично. Спасибо вам огромное. И получилось в лучшем виде.
— Ну вот видишь, Росарио, — обращается он к грустной феечке. — Раз Дарья Андреевна вернулась, то и Амато вернётся.
— Амато? — поворачиваюсь я к донье.
— Мой сын, миледи, он пропал.
Я не исправляю её это обращение. Так ли уж важно, как они меня зовут, когда у женщины сын пропал.
— Пропал? Давно?
— Незадолго до того, как запланировали ваше возвращение, — лезет она в карман платья и достаёт зачитанную записку.
— Форте, — увеличивает её дон Орсино, чтобы я могла прочитать.
И среди орфографических ошибок и каких-то революционных лозунгов, что раз теперь равные права у всех, то Амато не желает сидеть в стеклянной клетке в королевском дворце и будет жить где он хочет, я читаю, как он просит его не искать и никого не беспокоить его исчезновением, особенно Его Величество. Это его решение и только его.
— И сколько же лет этому повстанцу? — возвращаю я письмо.
— Восемнадцать, миледи.
— Подходящий возраст, чтобы покинуть родительское гнездо, — киваю я ободряюще. Но сказать, что мне это не нравится — ничего не сказать. — И он ушёл один?
— Один, — кивает мать Амато, но дальше говорить не может из-за слёз и за неё продолжает дон Лаэрт, тоже присоединившийся к нам.
— Сначала мы думали, что он вернулся в лес. Ведь как раз в это время заканчивалось строительство нашего нового дома, — показывает он вокруг, — мы переместили сюда часть деревьев, целые островки первозданного Живого леса.
Решив, что это как раз удачный момент осмотреться, я тоже кручу головой по сторонам.
И правда совсем как в лесу, только подпиленные верхушки деревьев удручающе упираются в стеклянную крышу, а домики, что раньше были среди ветвей, аккуратными рядами, как в общежитии, прикреплены к стенам. Я насчитываю около двадцати в разном удалении друг от друга с этой стороны. Слышу даже звук льющейся воды искусственного родника и небольшого ручья, что я сразу не заметила.
И, конечно, понимаю, почему нет особой радости на лицах фей, ведь жить им приходится в этом зоопарке вынужденно, но, в конце концов, здесь тепло и почти аутентично, а что ждало их в настоящем лесу? Смерть.
Смерть… прямо холодком пробирает меня, когда на лице матери пропавшего феёныша я вижу отголоски этого страшного слова. Вижу, что она уже потеряла надежду, что уже скорее оплакивает, чем ждёт своего сына.
— То есть он ушёл один? И оставил только эту записку?
— Да, я нашла её в нашем домике, там, в лесу, — кивает мать.
— И вы, конечно, в точности сделали всё, о чём он просил? — пересаживаю я Мариэль, отсидевшую мне одну ногу на другую. — Не стали его искать и ничего не сказали Его Величеству?
Молчаливое покачивание голов красноречивее слов.
«С возвращением, дорогая Даша, в королевскую жизнь! Ну и ты заходи!»
— Ясно, господа феи, — киваю я. — То есть предположений куда он мог полететь ни у кого нет?
— Куда угодно, — разводит руками дон Орсино.
— А ты что скажешь, Карл? — наблюдаю я за этим оболтусом, удручённо пинающим камень.
— Я не знаю, — включает он режим «отвалите от меня», но с ним, разумеется, мы ещё потолкуем один на один.
— Мариэль? — поворачиваю я голову к девочке, когда она хватает меня за руку, словно хочет что-то сказать.
Но не говорит, а прикладывает ко рту пальцы и качает головой, изображая, словно играет на дудочке.
— И что это значит?
— Амато играл на дудочке, — напряжённо вытягивается, глядя на эту пантомиму донья Росарио.
— Мариэль, он жив? — совсем не понимаю я что же она хочет сказать.
— Да, — уверенно кивает она и сползает с моего колена. — Пойдём к папе.
— Пойдём, — киваю и я, но предже чем встать, поворачиваюсь к фее. — Мы найдём Амато, донья Росарио. Обязательно найдём.
— Спасибо, миледи, — склоняется она в поклоне.
Весь филиал Живого леса уважительно склоняется, провожая нас. И только Карлу я хитро подмигиваю: «Ещё увидимся!», когда ещё раз благодарю всех за тёплый приём.
И ухожу не с пустыми руками. Кроме букетика весенних цветов, утаскиваю свою тяжеленную сумку. Нет, её-то конечно, несёт Салазар. А мы с Машкой поём, взявшись за руки:
— Стройный мальчик-пастушок, видишь, я в бреду… Помню плащ и посошок на свою беду… Если встану — упаду!.. Дудочка поёт: ду-ду!
То есть пою, конечно я, но Машка очень душевно подпевает все «ду-ду» в каждом припеве.
— А знаешь, что? — резко останавливаюсь я. — А давай-ка мы папе устроим сюрприз!
— А какой? — восхищённо распахивает глаза Машка, уставившись на меня.
— Вкусный, — заглядываю я в сумку на предмет сохранности колбасы и довольно потираю руки. — Твоему папе точно понравится.
Глава 39. Георг
— А папа не рассердится? — громкий шёпот Мариэль за дверью.
— Конечно, нет, — уверенный Дашкин ответ. — Это же сюрприз!
И на самом деле я уже давно проснулся. И даже давно рассержен, что меня бросили. Что я лежу тут в неведении, в одиночестве, в тоске. Но раз «сюрприз», поспешно ныряю под одеяло и прикидываюсь спящим.
Главное, только не рассмеяться, ведь я даже отсюда слышу, как сопит от усердия младшая из моих девочек и как позвякивает посуда на подносе, который она тянет. Сама!
— Сказочка моя, — опирается на кровать Даша, склоняясь надо мной, а потом заставляет моргнуть, дунув в лицо. — Просыпайся, соня!
И я прямо так потягиваюсь-потягиваюсь, и ещё зеваю на публику, когда звучит радостный вопль в два голоса:
— Сюрприз!
— Ах! — хватаюсь я за сердце. Машка заливается смехом. Поднос в её руках ходит ходуном. Дашка подхватывает его, давая ей возможность насмеяться и забраться на кровать.
И когда меня усаживают, не побоюсь этого слова, как короля, и вручают завтрак, я без преувеличения чувствую себя самым счастливым человеком на свете.
— Боги, как вкусно, — довольно мычу я, разглядывая бутерброд. — Что это?
