— Я начал не с того, да? — неожиданно вздыхает он. — Хотел казаться расчётливым, равнодушным, откровенным. Обычно это подкупает. Хотел быть с тобой честным.
— Ты и был честным, — встаёт она. — До той поры пока не решил меня подло купить. Сволочь!
Даже я вздрагиваю от звука этой неожиданной пощёчины. Голова Брина дёргается. Но, взявшись за щёку, словно получил не пощёчину, а поцелуй, он покорно опускает голову и улыбается.
— Пока по твоей милости я не осталась без дома, без работы, без надежды, — нависает над ним Дашка, ничуть не разделяя его веселье. — Пока благодаря тебе я чуть не потеряла единственное, ради чего и вернулась в этот мир — человека, которого люблю. Мне никогда не будет скучно с ним, Марк. Но тебе не понять. Никогда не понять, что даже когда он молчит, когда хмурится, когда напряжённо смотрит в окно — он для меня бесконечен, как вселенная, которую никогда не познать. И с чего бы ты ни начал, у тебя не было шансов. Ни одного. Так что не путайся у нас под ногами. И лучше уезжай, Брин. Уезжай отсюда куда подальше.
— Боишься? — усмехается он, когда моя великолепная уже было отправляется к выходу, заставляя её развернуться. — Боишься искушения? Меня ли ты пытаешься убедить, что он так хорош или себя, что ты сделала правильный выбор?
— Знаешь, Брин, чего я действительно боюсь? Что на улице холодно, — подходит она к нему вплотную. — И если я тебя сейчас не утоплю в этом фонтане, то ты выйдешь мокрый, простудишься, попадёшь в госпиталь, а мест там и так не хватает. Поэтому давай, иди, пока сухой. И избавь меня от этих убогих инсинуаций. Оставь их для тех девушек, которые по неопытности ещё ведутся на это «слабо». Ещё сомневаются в себе. И падки на таких вурдалаков, как ты.
И она стоит и ждёт, пока под её непреклонным взглядом он всё же дойдёт до двери.
А я пячусь как рак, выйдя из-за своей кадки, чтобы ретироваться, пока не поздно, но никак не могу оторвать от неё взгляда. И расплачиваюсь за это, врезавшись во что-то спиной. Во что-то упавшее со страшным грохотом.
Я замираю, как нашкодивший кот, кажется, даже прижав уши, хотя мне и плевать что же я там снёс.
Она с недоумением оборачивается. А потом бежит ко мне со всех ног.
— Гош!
— Кто такие вурдалаки? — подхватываю я её, мою взволнованную и такую манящую.
— Забудь. Сказочка моя, я так тебя люблю!
Она впивается в мои губы, словно мы год не виделись.
— Забыл. А это то, о чём я сейчас думаю? — шепчу я, разрывая этот безумный поцелуй.
— Нет, это больше, чем ты думаешь, — шепчет она. — Это мы до завтра отменяем все дела, все встречи, всё, всё, всё. И на завтра тоже не планируй ничего важного.
— Это ещё почему? Думаешь, у меня будут трястись руки и подгибаться ноги? — выбираю я кратчайший путь к нашей спальне, держа её на руках.
— Нет, потому что, боюсь, завтра я тебя тоже не захочу отпускать. Пусть уже этот чёртов мир подождёт! И эта зима, и эта война, и эта эпидемия!
— Не возражаю, — открываю я дверь ногой.
И точно знаю: нет, я никогда не буду в ней сомневаться, но и никогда, ни за что, никому её не отдам.
Глава 64. Даша
— А теперь рассказывай, что у вас было с Катериной, — поднимаюсь я с его мокрой груди, пока мой король ещё «плывёт», ещё не в состоянии ни думать, ни говорить, ни шевелиться. — Надо, Гоша, надо! Соберись!
— Даш, ничего не было, — открывает он один глаз.
— Эти сказки будешь Машке на ночь рассказывать.
— Ты вообще ничего не хотела знать, — хмурится он, открывая второй.
— Но теперь я знаю. И хочу услышать твою версию.
— То есть версия Катарины тебе уже известна? — встревожено подтягивается он к изголовью, причём вместе со мной, сидящей на нём.
Нет, но как же мне не нравится эта его тревога. И этот его взгляд. Нет, не испуганный, но резко переставший быть томным. Внимательный, колючий, настороженный.
— Мне ничего не стоит её узнать, — всматриваюсь я в его лицо, а потом перевожу взгляд на кольцо на своём пальце. Нет. Не угрожаю. Предупреждаю, поднимая на него глаза. — Гош, нравится тебе это или нет, но я уже была замужем. И я сыта по горло ложью. Я знаю, как это начинается. Сначала с маленького невинного обмана. Потом ложь во спасение. Затем, чтобы не делать мне больно. А в итоге это уже бесконечное, гнусное враньё, разрушающее всё. Не делай этого. Как бы сейчас тебе ни было трудно признаться, скажи мне правду. И мы вместе решим, что с ней делать.
— Хорошо, — поднимает он руки, останавливая меня. — Хо. Ро. Шо.
Всё обрывается у меня в груди, глядя, как ходят желваки на его скулах, но он был прав: я ведь всё равно не успокоюсь, пока не узнаю.
— Я попробую тебе объяснить то, что я и сам не знаю, как описать. Даш, — выдыхает он, убирая со лба волосы, — ты несколько месяцев была в её теле. Понимаешь? Ты всё время была Катариной. И как я ни старался, как ни сокращал себе жизнь, глотая эту отвратную гремучую смесь, что сделала для меня Старая Аката, чтобы видеть тебя такой как ты есть, всё равно постоянно видел Катарину. В своей постели. В своих объятиях. Подо мной. На мне. Понимаешь? Катарину.
— Да, — киваю я.
И я на самом деле понимаю. Потому что и сама всё время видела Катарину. В зеркалах и без. В платьях и обнажённой. В объятиях Георга и глазах Дамиана. И пользовалась её юным телом на всю катушку, чтобы соблазнить влюблённого в неё Гошку. Нет мне прощения за это. И это и есть моё возмездие. Справедливое. Заслуженное. Моё. Но что из-за меня страдать придётся им обоим, ведь мне и в голову не пришло.
— И когда ты вернулась в свой мир, — опускает он глаза, а потом снова поднимает. — Я ждал. Как я тебя ждал! Верил, что ты вернёшься. И понимал, что ты не она. Но каждый раз нечаянно цепляя её взглядом, встречаясь с ней глазами, глядя, как она смеётся, как убирает за ухо волосы, как поправляет юбку, прежде чем сесть, я с ума сходил от терзавших меня чувств. Но хуже всего было не это.
— Она чувствует к тебе то же самое, — закрываю я руками лицо, вспоминая как однажды после очередного крышесносного секса подумала о Катькином теле: «Пусть это останется в нём навсегда — ощущение полного кайфа. Когда тебя любят так, что хочется ещё, ещё и ещё. Может в те дни, когда меня уже не будет, и Катька почувствует рядом с Георгом хоть малую часть того, что чувствую я. Как я сполна ощущаю безумие его нерастраченной страсти, адресованное, возможно, как раз ей».
Господи, что же я наделала!
— Ей во сто крат хуже, чем мне, Даш. Не упрекай её. Пожалуйста! Если кто и виноват в том, что произошло, то только я. Клянусь, только я. Я знал, что у них всё плохо с Дамианом. И знал, почему.
— Он решил посвятить себя религии? — выдыхаю я, убирая с лица руки.
— Хуже. Он был создан для монашества, для отречения от плотских утех, для служения богам и никому более. Его даже в борделе окрестили «вечный девственник». И я виноват в том, что притащил его туда, что пытался сделать из него настоящего мужика. Идиот! — вцепляется он пальцами в волосы. — Но это так сложно: принять чей-то выбор, отличный от своего.
