— Пизда мне сейчас, — достал я из кармана брюк пакетик и потряс у него перед носом детальками. — Женька отдала это Сагитову.
— Это ше… — скривился Колян, присматриваясь.
— Да. Наши секреты побывали в прокуратуре, — видя, как трудно ему говорить (зажав челюсть, Патефон скривился он боли), я продолжил сам. — Ирка микросхемы мне, конечно, вернула. Но она же не дура. Наверняка, сначала приказала всё проверить и перепроверить, а потом будущий прокурор города почётно вручила мне эту хрень назад, заменив в своей лаборатории на ту, что я принёс ей для протокола.
— Будущый прокурор?
— Ага, твой друг Мазаев вчера подал в отставку. Зря ты ему заливался соловьём.
Он замер, переваривая услышанное. А я, засунул руки в карманы, снова уставился на воду.
— Ты полгода работал над тем, штобы дефтёнка оказалась у тебя, — сказал он почти внятно после раздумий. — Ты загнул раком Госстройнадзор. Ты держал за яйца прокоратуру. Ты должен был дождаться декабрьских выборов в Думу, чтобы получить депутатскую неприкосновенность, прежде чем вытаскивать тузы из рукава, — всё громче звучал его голос с каждой фразой, а потом он почти заорал. — Ради этого всё затевалось! А ты?.. Всё похерил?! И скинул карты сейчас? Зачем?!
— Ты совсем как моя прокураторша, — я тяжело вздохнул и передразнил Ирину Борисовну: — Ты же мог скормить ему через свою девчонку что угодно!
— А разве не за этим она была тебе нужна? — он посмотрел на меня так пристально, что, кажется, заглянул в самую душу. — Вот только не говори, што ты на неё…
… запал? Мысленно продолжил я.
— Што она тебе…
… нравится?
— Нет, Мо! Ты не можешь!
Поздно.
— Щёрт! — выругался Патефон. — Поздно! — повторил за мной эхом. — Ты втюрился, Моцарт! Сраное дерьмо! — он в сердцах швырнул свои зубы в реку. — Она сдала тебя прокуратуре с потрохами. Она похерила всё, на чём стояла твоя империя. Тебя же посадят, кретин! — глотал он букву «р». — А ты! Нашёл время! Влюбился в ёбаную малолетку!
— Я сейчас выбью остатки твоих сраных зубов! — рявкнул я. — Если ты не заткнёшься! И если ещё хоть раз вякнешь в её сторону!
— И фто? — встал он так близко, готовый толкнуть меня плечом в плечо, что сейчас это уже без шуток походило на вызов.
— Ничего. Ты предал меня, сука.
— Нет, это ты. Предал всех. И слил в парашу всё, над чем столько работал.
— Что всё?! — заорал я, оттолкнув его. — Да нахуй оно мне это всё?! Стать законником? Ёбаным депутатом? И дальше что?! Ради чего всё это?
— А сейчас это ради чего? Ради свеженькой течной сучки?
Я сжал кулаки. Но он резко выдохнул и сделал шаг назад.
— Нет, Моцарт! — покачал он головой. — Нет. С меня хватит. Один раз я тебя грудью уже прикрыл. Второго раза не будет. Счастливо оставаться! Писать не надо.
Перейдя набережную, он пошёл вверх по аллее парка.
Аллее, по которой сегодня словно ушли все, кого я любил.
Все, кому доверял. Кому верил, как себе. Кем дорожил.
Но как никогда Патефон был прав: всё пошло по пизде. Вокруг меня что-то происходило. Но я мог только догадываться — что. И видеть, как сгущаются тучи вокруг меня и одной славной, смелой, умной и доброй девочки, за которую я готов убить.
Но дело лаже не в ней.
Просто я как-никогда понимал, чем закончится эта история: убьют меня.
Всё стало бессмысленно.
Всё, кроме одного, раз уж пока я жив… Я влюбился?
Сраное дерьмо! Как же не вовремя!
— Я. Влюбился.
Я сказал это вслух и дико заржал.
— Ты знаешь, да?
Элька скользила пальцами по коже моей головы, скорее раздирая её ногтями, чем массируя. Я лежал ничком на её кровати, она сидела сверху, мне в рёбра давил пульт от телевизора, но я так устал, пережив, а потом пересказав, что за сегодня произошло — у меня не было сил ни убрать пульт, ни согнать эту засранку, что намеренно делала мне больно, потому что я отказался раздеваться: так и лежал в брюках и рубашке, только пиджак снял.
— Что именно? — переспросила она, вцепившись острыми коготками в плечи.
— Всё, — скривился я. Вот зараза!
— Если ты о Марго и своём отце, то я узнала от тебя. Только что. В твоей памяти о нём нет ничего. И в моих видениях — ни картинок, ни воспоминаний. Ни одной зацепки. Я понятия не имею кто он, кроме того, что ваше сходство очевидно. И что у тебя точно был отец, раз ты появился на свет. А эта фотография, — я слышал, что она повернулась к лежащему на покрывале снимку, — след от неё ведёт совсем не в твоё прошлое, а туда, где тебя ещё не было, поэтому и оно мне недоступно. Или мне нужен проводник.
— Например?
— Тебе не понравится.
— Марго? Женька?
— С Марго будет полезнее просто поговорить. А Женька… — она вдруг засмеялась. — Это так глупо. Но с того дня, как в твоей жизни появилась эта девочка, я постоянно ошибаюсь.
— Как тогда, когда я познакомился с Катей? — горько усмехнулся я. Она предсказывала нам, как минимум, будущее, что так и не наступило.
— Нет. Тогда я ошибалась намерено.
— Ревновала? — как смог вывернул я голову, чтобы посмотреть на неё.
— Нет. Знала, что останусь крайней. Гонцов, принёсших плохую весть — казнят. Боялась омрачать ваше счастье, зная, что оно будет недолгим. А другого пути не было, Серёж, — ты должен был это пережить.
— Врушка, — уронил я голову.
— Тогда ты бы меня не понял и не поверил, скажи я тебе что будет дальше, что ждёт тебя впереди, очень далеко впереди.
— Ты уверена, что поверю сейчас?
— Сейчас всё совсем иначе, — уверенно покачала она головой.
Чёрт, её костлявая задница от любого движения так впивалась в мою поясницу, что я невольно думал о том, чтобы развернуться и сбросить её. А напряжение снять самым простым и естественным образом, какой я знал, а не этой её экзекуцией.
— Хочешь напиться? — тут же отреагировала моя провидица.
— Ты же вроде не умеешь читать мысли? — спросил я с недоверием.
— Я и не умею. Но ты сглотнул, а на меня ты никогда не облизываешься. Ко мне тебя тянет чистая физиология, которая сейчас спит.
— Ты снова ошиблась. Когда физиология засыпает, просыпается воображение. А оно у меня богатое, — усмехнулся я, соврав из вредности: пусть не мнит о себе будто бы всё знает.
Она не осталась в долгу — скрутила меня буквально в бараний рог, вывернув руку.
