Когда никто не отзывается, обращаю внимание на полинявший коврик с приветственной надписью — он перевернут. Он скорее не приветствует посетителей, а приглашает ее в реальный мир, если она когда-нибудь захочет выйти из своей входной двери и присоединиться к нему. Я молча ругаю себя, пытаясь выбросить из головы нехорошие мысли и задвинуть их как можно дальше. И тут вижу то, что ищу: треснувший терракотовый цветочный горшок на ступеньке крыльца. Подняв его, немного удивляюсь, что она до сих пор прячет под ним ключ, и вхожу внутрь.
Он
Вторник 10.05
Я потерял ее на второй развязке — она всегда ездила быстрее, чем следовало бы, — но это не имело значения. Я уже догадался, куда она направляется, и, честно говоря, удивился — ведь прошло столько времени. Как только я вижу на улице ее машину, что подтверждает мои подозрения, проезжаю немного дальше, выключаю двигатель и жду.
Я хорошо умею ждать.
Анна выглядит не так, как сегодня утром. Она по-прежнему красива — блестящие каштановые волосы, большие зеленые глаза и маленькое красное пальто, но как-то уменьшилась. Словно это место в силах повлиять на нее физически. Она выглядит более хрупкой, такую легко сломать.
Моя бывшая никогда не любила приезжать сюда, еще до смерти нашей дочери, но она никогда об этом не говорила и не объясняла почему. После случившегося она вообще перестала куда-либо ходить, кроме отдела новостей. Анна даже покупки делала по Интернету и редко выходила из квартиры, кроме как на работу.
Она даже была не в состоянии произнести имя нашей маленькой девочки и приходила в ярость, когда я упоминал его. Она закрывала уши, как будто его звучание оскорбляло ее. В моей жизни случались вещи — совершенные ошибки, обиженные мною люди, — которые, как мне кажется, я почти полностью выкинул из головы. Словно воспоминания было слишком больно хранить, и их нужно было уничтожить. Но, несмотря на мою вину, моя дочь не из их числа. Мысленно я иногда шепчу ее имя. В отличие от Анны, я не хочу забыть. Я этого не заслуживаю.
Шарлотта. Шарлотта. Шарлотта.
Она была такой маленькой и совершенной. А потом ушла.
Когда ты понимаешь, что у тебя на что-то аллергия, вполне логично этого избегать. Так поступила Анна со своим горем. Она была занята на работе, а вне работы пряталась все время дома, пытаясь защитить себя от приступов страха, которые вызывали у нее встречи с другими людьми. Она научилась прятать свое беспокойство от других, но я знаю, что ее миром правит волнение.
Желудок начинает урчать, и я понимаю, что сегодня еще ничего не ел. Обычно у меня в машине есть что-нибудь сладкое. Если бы это знала моя покойная мама, она бы без сомнения погналась за мной с зубной щеткой-призраком. Я открываю бардачок, но вместо плитки шоколада или забытых печений, которые надеялся там найти, вижу черные кружевные трусики. Наверное, они принадлежат Рейчел — женщины не так часто раздеваются в моей машине, — хотя я понятия не имею, как они сюда попали.
Снова лезу в бардачок и нащупываю драже тик-так. Драже напоминают мне об Анне — она всегда носит с собой коробочки с мятными леденцами, — и хотя они не заглушат голод, это лучше, чем ничего. Встряхиваю маленькую пластмассовую коробочку, открываю крышку и вынимаю несколько белых штучек. Но это не мятные леденцы. Я смотрю на толстые срезанные ногти на моей ладони, и мне становится плохо.
На улице хлопает дверь машины. Я бросаю трусики и коробочку из-под тик-така обратно в бардачок и через несколько секунд нервно захлопываю крышку. Словно, если не видеть эти вещи, можно представить, что их на самом деле здесь и не было.
Кто-то знает, что я был с Рейчел прошлым вечером, и теперь издевается надо мной.
Других объяснений у меня нет, но кто?
Через стекло машины наблюдаю за каждым движением Анны. Она не спеша выходит из машины, несмотря на то что мчалась сюда на всех парах. Наверное, она боится того, что может обнаружить за закрытой дверью. Я понимаю — у нее есть на это право.
Я знаю, что ждет ее в этом доме, потому что все время хожу туда.
У меня даже был собственный комплект ключей.
Но никто из них об этом не знал.
Она
Вторник 10.10
Я должна была знать, что так и будет.
За дверью — груда нераспечатанных писем, и поэтому ее трудно открыть. Я закрываю дверь за собой, как только удается протиснуться в щель, и чувствую, что в доме так же холодно, как и на улице. Глаза пытаются приспособиться к темноте — почти ничего не видно, — но первое и основное, что я отмечаю, — запах. Как будто в доме кто-то умер.
— Эй, есть кто-нибудь? — кричу я, но ответа нет.
Слышу знакомое бормотание телевизора в задней части дома, но не знаю, радоваться мне по этому поводу или огорчаться. Все шторы опущены, и только лучик зимнего солнца пытается подсветить их старые хлопковые края. Я помню, что они все были сделаны своими руками, больше двадцати лет назад. Трогаю выключатель, но ничего не происходит; всматриваюсь в темноту и вижу, что лампочки нет.
— Эй? — снова кричу я.
Когда во второй раз мне никто не отвечает, тяну за шнур на шторах, чтобы слегка приподнять их, и меня окатывает облако пыли — миллион крошечных частиц танцует в луче света, залившего комнату. Вижу, что в некогда уютной гостиной теперь ничего нет, кроме картонных коробок. Их полно. Некоторые поставлены друг на друга так, что образуют высокую ненадежную конструкцию, которая наклонена в одну сторону и в любой момент может рухнуть. Каждая подписана чем-то вроде черного фломастера, и мои глаза прикованы к коробке в самом дальнем углу с надписью ВЕЩИ АННЫ.
Приходить сюда мне всегда кажется неправильным, но то, что здесь происходит, тоже не выглядит нормальным.
Это какой-то абсурд — моя мать скорее умрет в этом доме, чем уедет из него, — мы очень часто спорили об этом до того, как вообще перестали разговаривать друг с другом. Руки начинают дрожать так, как дрожали, когда я жила здесь. Ее вины тут не было, она даже не знала. Тогда я была другой, сомневаюсь, что в своем тогдашнем обличье я бы понравилась многим людям или меня бы узнали. Дом — не всегда то место, где находится твое сердце. Для людей типа меня дом — это место, где живет боль, сделавшая нас такими, какие мы есть.
Моя мама всегда была без ума от коробок, причем не все они были реальными. Когда я была маленькой девочкой, она учила меня, как складывать их в голове и прятать туда самые неприятные воспоминания. Я научилась заполнять коробки тем, что больше всего хотела забыть, и это было заперто и спрятано в самых темных уголках моей головы, куда никто, включая меня, никогда бы не заглянул. Я говорю себе то же самое, что говорю всегда, приходя сюда:
Ты больше, чем самый плохой поступок, который ты когда-либо совершила.
Я чувствую знакомую боль в затылке, которая начинает пульсировать в такт с сердцебиением. Это своего рода быстро ускоряющаяся агония, ее можно вылечить только алкоголем, потребность в котором для меня сейчас превыше всего. Я лезу в сумку и нахожу полупустую блистерную упаковку с обезболивающими таблетками. Кладу две таблетки в рот, а затем ищу миниатюрную бутылочку, чтобы запить.
