Я жду в машине. Ничего не происходит, и я продолжаю ждать, но потом знакомое сочетание скуки и нетерпения отвлекает меня, и я выхожу из машины размять ноги. Иду по улице, не спуская глаз с дома, и останавливаюсь, чтобы осмотреть «Мини» Анны. В ней нет ничего особенного — за исключением вызывающего красного цвета — ни вмятин, ни отметин, ни царапин. Даже не знаю, почему я это делаю. Думаю, это связано с моей работой — и с жизнью тоже, — вы не всегда знаете, что ищете, пока вы это не нашли.
И тут я нахожу.
На полу со стороны пассажирского сиденья вижу квитанцию за парковку со знакомым логотипом Национального фонда. Сначала я не придаю значения выброшенному и слегка помятому маленькому клочку белой бумаги, на котором что-то напечатано. Я знаю, что сегодня утром она припарковалась у въезда в лес — я был там и видел ее. Но странно, что при таких обстоятельствах кто-то из прессы обратил внимание на паркомат. Уверен, что Национальный фонд гораздо больше озабочен телом, найденным на его территории, чем людьми, которые забыли оплатить парковку и поместить квитанцию на лобовое стекло.
Продолжаю смотреть на квитанцию, сам не зная почему, словно глаза терпеливо ждут, пока мозг осознает то, что они увидели. Затем сверяю свои часы, прежде чем в последний раз снова взглянуть на квитанцию. На ней стоит не сегодняшняя дата. Прижимаю лицо к оконному стеклу и всматриваюсь вовнутрь, пока точно не убеждаюсь в том, что вижу. Согласно этому маленькому черно-белому клочку бумаги, Анна была на стоянке, где нашли тело, вчера.
Я обвожу глазами улицу, словно хочу поделиться этой информацией с другим человеком, который бы подтвердил, что это так.
Затем слышу женский крик.
Она
Вторник 10.15
Я перестаю кричать, когда моя мать открывает глаза.
Судя по ее виду, она в таком же ужасе, который я испытала вначале, но затем морщины вокруг рта вытягиваются в улыбку, лицо оживляется оттого, что она меня узнала, и она начинает смеяться.
— Анна? Ты меня напугала!
Она говорит своим обычным голосом, словно передо мной по-прежнему моя мама средних лет, а не старая женщина. Меня сбивает это с толку — я не могу сопоставить то, что вижу, с тем, что слышу. Моей матери всего лишь семьдесят, но жизнь старит некоторых людей быстрее, чем других, а она уже долгое время движется с ускорением под воздействием выпивки и длинных периодов депрессии, которую я никогда не признавала и не понимала. Есть вещи, которые дети предпочитают не замечать в своих родителях. Иногда лучше всего пройти мимо зеркала, не останавливаясь и не глядя на свое отражение.
Она продолжает смеяться, в отличие от меня. Я снова чувствую себя ребенком и, похоже, не могу найти слова, которые подошли бы по сценарию. Я в шоке от того состояния, в котором находятся и она и дом, и испытываю страшное желание повернуться, уйти отсюда и никогда не возвращаться. И это не в первый раз.
— Ты решила, что я умерла?
Она улыбается, садится в кресле, а потом встает с него. Такое впечатление, что это требует значительных усилий.
Я позволяю ей обнять меня. Я немного отвыкла от проявления чувств — не могу вспомнить, когда последний раз меня кто-то обнимал, — но стараюсь не плакать и в конце концов вспоминаю, что надо ответить. Мы долго стоим обнявшись. Несмотря на общий хаос, в доме повсюду висят мои детские фотографии. Я чувствую, что они смотрят на нас со стен и пыльных полок, и знаю, что все эти более ранние версии не одобрили бы меня нынешнюю. На всех фотографиях, которые она поместила в рамки, мне не больше пятнадцати лет. Как будто в представлении моей матери с тех пор я перестала расти.
— Дай мне посмотреть на тебя, — говорит она, хотя сомневаюсь, что ее мутные глаза могут разглядеть меня, как раньше. Мы без слов говорим о том, сколько же месяцев мы не виделись. У каждой семьи есть свое представление о норме. Наша норма — долгие периоды отсутствия без объяснений, и мы обе знаем, почему.
— Мама, дом… бардак… коробки. Что происходит?
— Я переезжаю. Пора. Хочешь чаю?
Шаркая ногами, она идет мимо меня из теплицы на кухню, где каким-то образом находит чайник среди всех грязных чашек и тарелок. Открывает кран, чтобы налить воду, и старые трубы гудят в знак протеста. Они издают натужный звук, словно так же устали и сломлены, как и она, по моему мнению. Она ставит чайник на конфорку, поскольку считает, что газ дешевле электричества.
— Пенни фунт бережет — говорит мать с улыбкой, словно читает мои мысли.
Я сразу же начинаю думать о себе как о незваном госте; интересно, чувствует ли она то же самое. Мы ждем, когда закипит чайник, и неловкое молчание затягивается.
Моя мать не всегда работала уборщицей, но все, что касалось ее и нашего дома, всегда были аккуратным и опрятным, без единого пятнышка, словом, чистым, как будто у нее была аллергия на грязь. По-моему, что касается отношения к гигиене, я унаследовала ее обсессивно-компульсивное расстройство. Хотя теперь этого и не скажешь. Родители купили этот дом ради микрорайона с хорошей школой. Когда мне не досталось места в приличной государственной школе, они решили платить за частное образование, хотя по-настоящему мы не могли себе это позволить. Мой отец еще больше, чем раньше, стал пропадать на работе, но они оба хотели дать мне в жизни такой старт, которого не было ни у одного из них. Так в моей жизни начался период, когда я никак не могла никуда вписаться.
Мне было пятнадцать лет, когда он исчез навсегда. В таком возрасте дети более чем в состоянии самостоятельно приходить домой из школы, но в тот день мама сказала, что она меня заберет. Когда она этого не сделала, я пришла в ярость, решив, что мама просто забыла обо мне. Родители других детей про них не забыли. Родители других детей в роскошной одежде вовремя появлялись в своих роскошных машинах, готовые отвезти своих отпрысков в роскошные дома на роскошный ужин. Казалось, что у меня мало общего с другими учащимися моей школы.
В тот день я шла домой пешком под дождем и тащила рюкзак, физкультурную форму и папку для рисования. Все было таким тяжелым, что я все время перекладывала вещи из одной руки в другую. У меня было пальто без капюшона, а зонтик не помещался ни в одной руке, и я промокла насквозь уже на полдороге. Помню, что дождь лил мне за шиворот, а по щекам текли слезы. Но не из-за сумок или дождя, а потому, что в тот день Сара Хили сказала перед всем классом, что у меня еврейский нос. Я не знала, ни что это значит, ни почему это плохо, но надо мной все смеялись. Я собиралась спросить у мамы, как только дойду до дома.
В подростковом возрасте я хотела лишь одного — быть как все. И только сейчас поняла, какой скучной стала бы моя жизнь, если бы мое желание сбылось.
Я дошла до вершины холма, промокнув до нитки и запыхавшись, и мне пришлось положить все на землю и немного отдохнуть. Я посмотрела на безобразные красные борозды на пальцах — следы от врезавшихся в них сумок — и принялась тереть ладони друг о друга, стараясь уничтожить полосы и одновременно согреться. Затем свернула в наш переулок, самый высокий в Блэкдауне. В то время на холме еще не было больших роскошных домов, и из переулка все просматривалось на многие мили. Отсюда были полностью видны деревня внизу, окружающий ее лес и пестрый, как лоскутное одеяло, отдаленный сельский пейзаж, который в ясный день тянулся до синей дымки моря. С холма было идеально смотреть вниз на тех, кто обычно смотрел на нас свысока.
