Она задумчиво останавливается, смотрит на густые кусты шиповника у стены садового домика. Может, шиповник-то все-таки собрать? Невелик труд — бросить несколько горстей в кастрюлю и сварить, верно? А остальное высушить. Пожалуй, в следующие выходные.
Карен оставляет грабли на улице, прислонив к рябине. Нет смысла убирать их в сарай, пока не опали листья. К тому же ими удобно снимать с дерева рябиновые гроздья. Но об этом после. Сейчас надо обзвонить знакомых, спросить: “Не тебе ли я одолжила ножовку?”
На крыльце она тщательно очищает о скребок грязные сапоги, открывает входную дверь и с очередным тяжелым вздохом отмечает, что петли требуют смазки.
Кофеварка еще пыхтит, и Карен разглядывает плоскую коробку на кухонном столе. Конечно, она не станет тратить сегодняшний вечер на розыски этой окаянной ножовки. Она давно не попадалась ей на глаза, так что фактически может быть где угодно. Не лучше ли завтра после работы заехать в “Грено” и купить новую? На кухне, правда, холодновато, но пока она не установила кошачью дверку, придется оставлять кухонное окно приоткрытым.
Не мешало бы вскрыть коробку и изучить конструкцию, думает она. Заранее точно промерить, где ее поставить, и разобраться с монтажом. Или просто спуститься в подвал и поискать ножовку там.
Мысль о подвале вызвала такое отвращение, что Карен подумывает вместо этого позвонить матери. Преподнести ей сюрприз — лишний разговор, помимо обязательного по субботним утрам. Показать себя с лучшей стороны, чем в последние…
Секундой позже ей приходит в голову другая мысль, столь же самоочевидная, сколь и непостижимая. Почему она раньше об этом не подумала? Она быстро ставит коробку с кошачьей дверцей на пол, наливает большую чашку кофе, добавляет немного молока, садится к столу и берет в руки мобильник.
— Что-то стряслось?
В голосе Элинор сквозит такое беспокойство, что Карен чувствует укол совести. Звонок вне расписания настолько неожидан, что мать сразу подозревает неладное.
— Нет-нет, ничего не стряслось, — уверяет она. — Я просто хотела спросить, не знаешь ли ты…
Инстинктивно она молчит о подлинной цели звонка и спешно ищет альтернативу. Что-нибудь, о чем хорошая дочь спросит у матери по телефону.
— …как быть с шиповником.
Секунду-другую в трубке царит тишина, потом голос Элинор слышится снова.
— С шиповником? — недоверчиво переспрашивает она. — Ты хочешь знать, что с ним делать?
— Да…. я не помню, надо его чистить или можно варить прямо с пухом и семенами.
— И поэтому звонишь старухе-матери, вместо того чтобы посмотреть в интернете?
В голосе на другом конце линии столько насмешки, что на миг Карен жалеет, что позвонила. А сама с пугающим автоматизмом отвечает недовольным тинейджерским тоном:
— Ну, извини, что спросила.
Теперь Элинор Эйкен смеется от души, на безопасном расстоянии в две тысячи километров от сорока лет домашних обязанностей. Потом кашляет и уже ласковее говорит:
— Как хочешь, так и делай, но, если не вычистить, придется потом цедить. Возьми густое сито, что висит на двери кладовки. Которое в ящики не влезает.
— Ладно, поняла. Ну а вообще как дела? У тебя и… у Харри? Никаких новых болячек, надеюсь?
Слава богу, вспомнила имя. Они пока что незнакомы, но, пожалуй, только вопрос времени, когда Элинор появится на пороге лангевикского дома со своим новым другом. Без сомнения, мама на старости лет влюбилась. С тех самых пор, как в прошлом году Харри Лампард поселился в материном кооперативе на испанской Коста-дель-Соль, он у нее с языка не сходит. Похоже, сейчас они просто не расстаются.
— С минувшей субботы? — смеется Элинор. — Нет. А теперь выкладывай, зачем на самом деле звонишь. Я же знаю тебя как облупленную.
Карен со вздохом отпивает глоток кофе.
— Ты помнишь Сюзанну Смеед?
— Сюзанну? Конечно, помню. Неприятная особа, на мой взгляд. Не из тех, по ком я здесь скучаю. А почему ты спрашиваешь?
— Она умерла несколько дней назад.
Секунду-другую в трубке царит молчание.
— Что ты говоришь?! Она ведь не старше тебя.
— Вообще-то на три года моложе.
— Как печально, а я сижу тут и плохо говорю о покойнице. От рака умерла? У ее отца был рак, печени, по-моему. Или, — Элинор понижает голос, — она покончила с собой?
— С какой стати ты так решила?
— Ну, понимаешь, у них это в роду. Мать Сюзанны была беспокойная душа, и ходили слухи, будто она руки на себя наложила. Но в точности я, конечно, не знаю. Линдгрены всегда были в городе вроде чужих. Приезжие как-никак.
Карен набирает в грудь воздуху и сообщает:
— Сюзанну убили.
Элинор Эйкен не любительница сенсаций, но громкий вздох свидетельствует, что она не осталась равнодушна.
— Кто? Парнишка Смееда? — Голос у нее слегка дрожит.
Секунду-другую Карен молчит. Потом спрашивает, как можно более нейтральным тоном:
— Почему ты так думаешь?
— Так ведь они постоянно ссорились, люди-то слыхали, вольно или невольно. Твой отец всегда говорил, что со Смеедом жить нелегко, но я тебе скажу, что и жизнь с Сюзанной тоже была не сахар. С изъяном была девчонка, так я скажу, хоть она и померла. Вот и подумала, что в конце концов Юнас просто не выдержал.
— Они уже почти десять лет в разводе.
— Ой, твоя правда, какая я глупая. Но кто же тогда, вы нашли злодея?
Карен решает сделать вид, будто не заметила притворного смущения матери.
— Нет еще. Но найдем, — добавляет она, думая, что не мешало бы придать голосу большую убедительность. — Как раз сейчас мы разбираемся в ее жизни. Может, ты что-нибудь расскажешь? Ты ведь обычно знала обо всем, что творилось в городе.
— Не-ет, милая, сплетницей я никогда не была, — резко вставляет Элинор.
— Я просто подумала, что ты долго здесь жила и знаешь почти что всех. Наверно, и родителей Сюзанны знала.
— Конечно. Линдгрены всем были знакомы. Только ведь это не означает, что все их знали. Они держались чуточку особняком. Приехали-то из-за границы и… ну, ты сама знаешь, как оно бывает.
— Из-за границы? Откуда же?
— Из Швеции, кажется. Но мать Сюзанны приходилась внучкой Ветле Гроо, помнишь его? Хотя нет, помнить ты никак не можешь, но разговоры о нем наверняка слыхала; земли у него было много. И лес, и пастбища. Словом, они унаследовали все владения старика, так что в известном смысле были как бы здешними. Иначе бы их вовсе не приняли, не признали, ведь на что они жили, я так и не поняла. Во всяком случае, ни скота не имели, ни рыбу не ловили.
— Зачем они вообще сюда приехали?
