Рецептом его снабдила жена, Рейдун, чьи громогласные шлягеры вперемешку с сочной руганью еще восемь лет назад доносились из кухонных палестин. Супруги Расмуссен не переставая ссорились все тридцать два года, что подавали в “Зайце и вороне” баранье фрикасе и пиво, иной раз под звон разбитых тарелок на кухне и выкрики “злобная тварь” и “никчемный старый козел”, заставлявшие посетителей неловко ерзать и поглядывать на часы.
И все-таки, когда однажды майским днем Рейдун хватил удар, местные забеспокоились, что в одиночку Арильд не справится. Неужто последний паб в городке ждет та же судьба, что и закрытый теперь портовый паб “Якорь”?
После того как с Рейдун случился удар, “Заяц и ворона” одиннадцать дней кряду стоял на замке, но однажды утром Арильд перевернул табличку и распахнул двери. Правда, с куда более скромным меню; помимо бараньего фрикасе, там значились только полуфабрикаты — рыбные крокеты с картофельным пюре да гамбургеры с картофелем фри, вот и весь выбор. Говорят, Рейдун по-прежнему командует с постели, из квартиры над “Зайцем и вороной”, где они с Арильдом проживают, но доподлинно никто не знает.
Как бы то ни было, пивные краны в “Зайце и вороне” всегда надраены, а цена за пинту до сих пор на несколько шиллингов ниже, чем в Дункере.
Арильд берет пинтовый стакан, поднимает бровь.
— Как всегда? — спрашивает он и берется за кран бочонка со “Спитфайром”.
Карен кивает. Но, вместо того чтобы взять стакан и сесть на привычное место справа от камина, выдвигает высокий табурет и вешает сумку на крючок под стойкой. Арильд Расмуссен кладет на стойку картонную подставку с логотипом “Шеперд ним” и ставит на нее стакан. Карин благодарит и широко улыбается. Есть лишь два способа разговорить Арильда Расмуссена: подольститься или угостить его самого стаканчиком-другим.
— Ты тут здорово красоту навел. — Она кивает на столики, снабженные дорожками из репсовой шотландки и зелеными стеклянными подставками для греющих свечек.
— Ишь ты, заметила, — ворчит Расмуссен. — Да, прикупил кое-что к Устричному фестивалю, — добавляет он, пытаясь скрыть довольную улыбку.
— Выглядит уютно, прямо то, что надо, — говорит Карен, пригубив пену.
Трое завсегдатаев с плохо скрываемым любопытством прислушивались к их короткому разговору. И теперь Йаап Клус оборачивается к Карен:
— Вон как, жандарм в гости явился. Или лучше сказать — жандармиха, а?
Клус верен себе, думает Карен, умудрился втиснуть в одну фразу несколько хамских дерзостей. Но она не обижается; здесь важность собственной персоны выпячивают, принижая других, так уж издавна повелось. И если отбросить эту манеру, никакого особого злопыхательства нет и в помине.
— Н-да, мы уж лет тридцать, как сменили название, теперь мы полицейские. — Она сочувственно улыбается. — Но я понимаю, вам, дядюшка, трудно уследить за всей этой модернизацией, сперва избирательное право, а теперь вот женщины-полицейские. Чем все это кончится?
Клус что-то бормочет и торопливо нащупывает свой стакан, остальные хохочут.
— Один ноль, — говорит Одд Марклунд. — Ты нынче в хорошей форме, Карен. Чем все это кончится?
— Не боись, я ненадолго, — отвечает она. — Одно-два пива и немножко сплетен. К этому-то вы всегда готовы, а?
— Как я понимаю, ты насчет Смеедихи?
Карен кивает, отпивает еще глоток. Тыльной стороной руки смахивает с верхней губы пену.
— Ну, что вы можете рассказать про Сюзанну? Я хочу знать все.
Полчаса спустя четверка мужчин в баре обрисовала портрет. Трое завсегдатаев и хозяин паба полностью сошлись в оценке: Сюзанна была женщина обидчивая, зловредная и, как никто, умела в два счета рассориться со всеми вокруг. И хотя Карен раздражает осудительный тон мужского превосходства, она не может не согласиться, что услышанное подтверждает ее собственное мнение.
Возможно, Сюзанна была такой уже в детстве и отрочестве; Карен помнит ее по тем временам весьма и весьма туманно. Светловолосая девочка с другого конца Лангевика. Три года разницы в возрасте явились эффективным водоразделом, по крайней мере в глазах Карен. Когда Сюзанна пошла в первый класс, Карен успела шагнуть на среднюю ступень, а пока Сюзанна еще находилась на средней ступени, Карен уже вкусила радости и печали старшей школьной ступени: новые задачи, новые учителя и — прежде всего — мальчишки-старшеклассники. Все проникнуто головокружительным ощущением, что наконец-то принадлежишь к миру взрослых. Ее помыслы были сосредоточены на собственных недостатках, на превосходстве других и на том, вправду ли Грэм из девятого симпатизирует ей или нет. Ей было не до соплячек из младших классов.
Хотя они с Сюзанной росли всего в нескольких километрах друг от друга, расстояние меж ними было бесконечно и с годами почему-то не сократилось. Они знали друг друга по имени и в лицо, здоровались, перекидывались словечком-другим, когда сталкивались уже взрослыми, но и только. До того случая четыре года назад.
Однажды в начале апреля, сразу после того, как Юнас стал начальником отдела уголовного розыска, Карен и Сюзанна, покупая в торговом центре растения, оказались рядом в очереди к кассе. Очередь продвигалась бесконечно медленно, волей-неволей надо сказать хоть слово. Крепко держа тележку с анютиными глазками, Сюзанна односложно отвечала на попытки Карен завести нормальный разговор. А потом, после долгой тягостной паузы, сказала:
— Ты поосторожней, Карен. Юнаса всегда тянуло к женщинам, которые… ну, в общем, к таким, как ты.
Она развернула тележку, сослалась на то, что якобы что-то забыла, и вернулась к стеллажам с саженцами и землей. Карен расплатилась и поехала домой с двумя сливовыми деревцами и неприятным ощущением, что догадывается, каких женщин имеет в виду Сюзанна.
Портрет Сюзанны Смеед, общими усилиями нарисованный тем вечером в “Зайце и вороне”, таков: когда-то она, конечно, была “настоящей очаровашкой”, но вдобавок еще и обидчивой, злопамятной ведьмой и с годами стала для окружающих сущим кошмаром.
— По любому поводу затевала склоку, — говорит Йаап Клус. — То моторы у автобусов работают вхолостую, то отчеты дорожной компании ее не устраивают, то движение возле школы затруднено, то соседские ребятишки ей не по нраву. Жена говорит, она и на работе была такая же; никто ее не выдерживал, ни сотрудники, ни начальство. В защиту ее можно сказать только одно: доставалось от нее всем, и наверху, и внизу. Сволочная баба, извините за выражение.
— Взять, к примеру, скандалы из-за ветровой электростанции, — добавляет Эгиль Йенссен. — Поначалу-то мы все были против, но в конце концов народ все же смекнул, что ничего не добьется.
Особенно те, кто получил за свою землю хорошие деньги и мог отложить кое-что в заначку, думает Карен, но вслух ничего не говорит.
— Понятно, что она рассвирепела, когда они понастроили тут эти мельницы, — продолжает Клус. — Участок ее был ближе всех. Но она ведь никак не унималась! С ножом к горлу приставала, статьи в газеты, письма в городское управление. Неужто взаправду думала, что они разберут свои вертушки, едва построивши? Потому только, что они лично ей мешают?
