— Вообще-то печально. Одинокая женщина против землевладельцев и энергетической компании, у нее не было ни шанса, — вставляет Одд Марклунд и медленно качает головой.
В отличие от Йенссена и Клуса, Марклунд говорит о Сюзанне с сочувствием. Карен это не удивляет. Одд Марклунд проявлял гражданское мужество и понимание, еще когда она сама впервые работала летом на чистке креветок на фабрике “Локе”, где он был мастером. В отличие от ретивого начальника смены, который ястребиным взором надзирал за очистным конвейером и с плохо скрытым злорадством постоянно требовал аккордных вычетов за небрежность, Одд Марклунд относился к недочищенным креветкам совершенно спокойно.
Поэтому Карен не очень-то удивилась, когда через несколько лет Марклунда уволили под предлогом рационализации производства. Интересы норвежских хозяев требовали повысить эффективность доггерландской фабрики, а все операции, производившиеся вручную, ставили доходы под угрозу. В пятьдесят шесть лет Одд Марклунд остался без работы.
Он прекрасно знает, каково это — бороться против того, что много больше и бесконечно могущественнее тебя, думает Карен. Ему ли не понять всю бесплодность схватки между Сюзанной Смеед, с одной стороны, и энергетической компанией “Пегас”, с другой!
И едва ли Сюзанна была так уж одинока в своей борьбе; последние годы явили много тому примеров. Двадцать лет назад дебаты по поводу решения доггерландского правительства спасти экономику и обеспечить на будущее постоянный ее прирост посредством масштабного строительства ветроэлектростанций и экспорт электроэнергии в Северную Европу бушевали до изнеможения.
Со временем протесты, апелляционные жалобы и затягивания пошли на убыль, ведь землевладельцам хорошо платили в обмен на их собственность, и они не могли не заметить, как растут их банковские счета.
Конечно, строительство имело свою цену. Количество птиц на значительных островных территориях резко сократилось, и до сих пор ходят слухи, что энергетическая компания специально держит людей, которым надлежит убирать погибших морских птиц с земли под турбинами. Но говорит об этом мало кто.
А ветровая энергокомпания действительно гребет деньги лопатой, но поскольку она наполовину принадлежит государству, экономическое развитие страны за два десятка лет сделало рывок вперед. И ввиду этого большинство, похоже, готово смотреть сквозь пальцы на то, что половина доходов уходит в карманы рисковых капиталистов.
Сюзанна Смеед, очевидно, не разделяла эту точку зрения, думает Карен, кивком показывая Арильду Расмуссену, чтобы он нацедил еще стакан. Она буквально зациклилась на ветровых турбинах. Хотя, судя по тому, что услышала Карен, не владела землей, за которую боролась.
— Вы говорите, она боролась против землевладельцев. Я-то думала, землей на холмах владела семья Сюзанны.
— Да, и не только. Всеми холмами и большим участком леса на другой стороне, — вставляет Арильд. — И все это принадлежало бы ей, если б ее папаша не распродал землю. Пер Линдгрен все наследство женина деда распродал, гектар за гектаром.
Арильд вытирает стакан зеленым махровым полотенцем, ставит перед Карен.
— Началось это давно, еще при жизни его жены, — продолжает он. — Они ведь, должно, содержали весь тамошний коллектив, или как он там назывался. Во всяком случае, в старой усадьбе Гроо проживала целая куча бездельников.
В памяти Карен всплывает рассказ матери и крохи собственных детских воспоминаний про Луторп.
— Эти недоумки выдержали примерно год, а после разъехались кто куда, — говорит Эгиль Йенссен. — Но Линдгрены остались и знай продавали, вместо того чтоб работать как полагается. Линдгрен только и делал, что картины малевал, которые никто не покупал, до самого конца. Черт его знает, как жена с Сюзанной терпели. Других доходов у них не было, а ведь пропитание да одежу надо как-то оплачивать, вот они и распродавали наследство, кусок за куском.
— Я сам прикупил полоску леса, что граничила с моим участком. Не то в семьдесят четвертом, не то в семьдесят пятом, если не ошибаюсь. Отличная сделка, так я вам скажу. — Йаап Клус, явно оживившись от воспоминаний и сплетен, улыбается уголком рта, приподнимает стакан и пьет большими глотками, с выражением блаженства на лице. — Чокнутые шведы, — продолжает он, отставив стакан и утерев рот. — Помните, как они завели гусей? Думали, те могут гулять круглые сутки. В первое же лето лиса всех передушила. Но вы ведь знаете, как оно говорится: приправляй хоть бретонцами, хоть фризами, хоть фламандцами…
— …а доггерландский супчик все равно скандинавами пахнет, — заканчивает Карен с усталой улыбкой.
Йаап Клус весело хихикает.
— Ну, в ихнем коллективе были, пожалуй, и англичане, и голландцы, — решительно заявляет Эгиль Йенссен и оборачивается к Карен: — Меня вот больше всего удивляет, что они пробыли здесь так долго. Твой отец ставил сотню шиллингов, что весь коллектив развалится еще до первой зимы. А в ту пору это были большие деньги.
— Мой папа? Почему?
— Не он один, насчет них почитай что все в “Якоре” ставки делали. Харальд Стеен букмекером был, и после долго судили-рядили при дележке денег, когда Линдгрены остались, а остальные укатили. В каком году они сюда приехали? В шестьдесят девятом?
— В семидесятом, — говорит Клус. — У нас тогда аккурат младшенький родился. Помню, явились они сюда в вышитых перуанских шапочках и толковали, что, мол, будут выращивать овощи без отравы, жить тем, что дает земля, и все такое прочее. Ну и делиться друг с другом всем что есть, так они говорили.
— Линдгренша с ума мою жену сводила своими лекциями насчет отсутствия токсинов, растительных красителей и черт знает чего еще, — говорит Йенссен. — И травку вовсю курила, не иначе. Нет, не пойму я, чего они сюда приперлись.
— Зеленая волна, — замечает Одд Марклунд. — В те годы сюда многие приезжали. Особенно на Фрисель. Дескать, назад к природе. Иные тамошние крестьяне недурно на них заработали; продавали клочок неудобья да халупу за бешеные деньги, а обратно выкупали, считай, за бесценок, когда оказывалось, что житье на природе отнюдь не сахар. На то немногое, что они умудрялись вырастить, не проживешь.
— Да, Линдгренам, по крайней мере, землю покупать не понадобилось. Жена-то — помнится, звали ее Анна-Мария — унаследовала имущество старика Гроо, деда своего, все получила, хотя до тех пор, насколько мне известно, нога ее на остров не ступала. Прижимистый был мужик, Ветле Гроо, помнишь его, Карен? Согбенный, немощный, а ведь каждый день до самой смерти обходил свои владения. Два сына у него было, один спился, второй женился на шведке, ясное дело, старик осерчал, — вздыхает Йаап Клус.
— Стало быть, папаша Анны-Марии, — говорит Карен. — С ним-то что случилось?
— Не он ли упал на стройке в Мальмё и разбился? — спрашивает Одд Марклунд.
В ответ приятели согласно кивают.
— Ага. Несмотря на все диковинные законы об охране труда, какие у них там есть. Старик Ветле, хоть и скандинав, никакого возмещения от восточной братской страны не добился.
