— Н-да, ведь когда убита женщина, в первую очередь подозрение падает либо на нынешнего, либо на бывшего мужа. Понятно, пока не найден настоящий убийца. Но вы, наверно…
Карен глубоко вздыхает.
— Йон, дорогой, зря стараешься, ничего ты из меня не вытянешь. Можно мне спокойно поужинать?
— Значит, есть что вытягивать? Я правильно понял?
— Я хочу доесть свою треску, пока она не остыла, и доесть в одиночестве, вот так и понимай.
Йон Бергман игнорирует ее кивок в сторону тарелки, отпивает глоток пива, ставит стакан на стол.
— Надо же, раньше ты была такая открытая, откровенно говорила, что думаешь.
— Пожалуй, слишком откровенно.
Она тотчас жалеет об этих словах, зная, что Йон Бергман в долгу не останется.
— Понятно, тебе заткнули рот, поручили руководить расследованием, но запретили высказываться. Вот почему “пресс-конференцию” проводил этот дуболом Хёуген.
Йон Бергман пальцем рисует в воздухе кавычки, а Карен думает, как ей не нравится этот жест. Потом она думает, что остатки трески явно успели остыть. Делает официанту знак принести счет.
Конечно, Йон Бергман — телерепортер, а не пишущий журналист, она не рискует прочитать в утренней газете переиначенные цитаты, однако аппетит пропал. Вдобавок она знает, через минуту-другую он обязательно припомнит то, что случилось четыре с лишним года назад. Короткий, но бурный летний роман, несколько недель, когда они почти не вылезали из постели, потом еще несколько месяцев, когда встречались время от времени, а потом все кончилось. Приятный пустячок, она редко о нем вспоминает, потому что они с Йоном вращаются в разных кругах и теперь сталкиваются редко. Но хотя все это дела давно минувших дней, доверие к ней будет подорвано, если в коридорах полиции станет известно об их коротком романе. И без того слишком многое просачивается в СМИ, и вечно идут споры о том, кто же все-таки распускает язык.
Так что сидеть и пить вино с Йоном Бергманом в разгар расследования ни в коем случае нельзя. Скажешь еще слово — и он уже не отцепится, думает она. Нагибается к сумке на полу, достает бумажник.
— Раз ты не уходишь, уйду я, — говорит она и, чтобы подсластить пилюлю, добавляет: — Мне пора, спешу.
— Да ладно тебе, расслабься. Хоть чем-нибудь можешь поделиться, памятуя о том, что было…
Не отвечая, она подает официанту банковскую карточку. Тот набирает на считывателе несколько цифр, ставит его на стол перед Карен, бросает взгляд на тарелку.
— Не понравилось? — Он смотрит на недоеденную треску и лужицу застывающего масла.
— Что вы, очень вкусно, просто я спешу.
Карен встает, быстро улыбается официанту. Йон Бергман отступает назад, смотрит, как она надевает пальто.
— Я не хотел портить тебе ужин. Может, выпьешь со мной в баре? Или где-нибудь в другом месте?
— Увы, времени нет.
Карен направляется к выходу, он идет следом и, когда она открывает дверь, громко восклицает:
— У тебя есть мой телефон. Звони!
Она с улыбкой оборачивается:
— О’кей, Йон, обещаю. Если когда-нибудь снова потеряю рассудок, непременно позвоню. Но после расследования.
37
Едва Карен переступает порог, ее охватывает тепло еще не остывших обжигательных печей. Выйдя из ресторана, она секунду-другую помедлила, прикидывая, не поехать ли все же в Лангевик, раз уж вечер так неожиданно закончился, но сообразила, что успела выпить почти все заказанное красное вино. Нечистая совесть — ведь утром в воскресенье она ехала домой в похмелье и, наверно, со слишком высоким содержанием алкоголя в крови — по-прежнему черной тучей висит над головой. Народ на островах, правда, ездит в изрядном подпитии; закон мягок, а штрафы — коль скоро не случается аварий — невысоки, проверки на дорогах бывают редко. Но Карен Эйкен Хорнби дала себе зарок: максимум один бокал. Ключи от дункерской мастерской Марике в Старом порту — часть клятвы.
Она бросает пальто и сумку на лавку в магазине и проходит в большое прямоугольное помещение в задней части дома, где бесценная глина превращается в искусство. Особенная сине-зеленая глина, ради которой Марике переехала из Копенгагена на Хеймё и купила участок в глубине острова. Кусок болотистой земли, где ничего не вырастишь, не построишь, его даже красивым не назовешь, но прямо под поверхностным слоем в нем скрыты тонны того, что в ее глазах — чистое золото.
Благодаря этому они и познакомились. Участок продавал кузен Карен, Турбьёрн, и однажды субботним утром без малого семь лет назад она как раз была у него в гостях, когда на крыльце неожиданно появилась высокая женщина с очень решительным взглядом.
У женщины была с собой карта местности, где красной тушью был помечен участок, который, как она объяснила на малопонятном датском, ей необходимо купить за любую цену. Так и сказала, for enhver pris, и, как только Турбьёрн смекнул, что означает это датское выражение, глаза у него аж загорелись.
Переговоры оказались сущей комедией. Оправившись от первоначального изумления, что кто-то вправду заинтересовался бесплодным юго-западным углом его владений, Турбьёрн смекнул: есть шанс набить кошелек. Вдобавок скоро выяснилось, что датчанка понятия не имеет ни о доггерландских ценах на землю, ни о возможностях постройки дома, который она тоже планировала. В довершение всего языковая путаница, в первую очередь из-за непостижимой датской системы числительных и доггерландской валютной системы, столь же непостижимой для посторонних, привела к тому, что, несмотря на свое скандинавское родство, они в конце концов капитулировали и перешли на английский.
Поначалу Карен забавлялась, слушая, как ловко кузен вымогает деньги, но в конце концов не выдержала. Не обращая внимания на злобные взгляды Турбьёрна, она подчеркнула невысокую стоимость глинистого участка и объяснила, что для строительства дома он совершенно не годится. И добавила, что вполне логично включить в продажу и небольшой примыкающий участок возле реки Портландсо, который по давней традиции считался одним целым с первым участком; вот там датчанка может построить дом, к тому же и вид там красивый, по крайней мере с одной стороны.
Эта подсказка стоила ей полугода ледяных отношений с кузеном, зато привела к прочной дружбе с Марике Эструп.
Сейчас она приподнимает лоскут пластика, укрывающий одно из больших корыт в мастерской, отщипывает кусочек глины, упругий, мягкий, и вертит его между пальцами, рассматривая готовые обожженные скульптуры, выставленные в ряд вдоль длинной стены с окнами. Она видела весь утомительный процесс, от начала и до конца, видела, как Марике, в высоких, до бедер, болотных сапогах, копает на участке за домом глину, как тщательно промывает ее в нескольких водах, терпеливо сушит, потом сильными руками разминает и наконец отвозит в свою дункерскую мастерскую. А там начинается превращение. Карен завораживает сила и целеустремленность творчества; формы, возникающие словно из ничего, краски, меняющиеся от тысячеградусного жара. Сгорая от напряжения, она ждала, когда откроются печные дверцы, следила за тревожным взглядом Марике, придирчиво оценивающим результат трудов.
