Самая последняя фотография — две женщины на ступеньках крыльца. И хотя прошло четыре с лишним десятка лет, Карен угадывает дурное настроение. Анна-Мария сидит, подперев подбородок рукой, по-луотвернувшись, а рыжая Ингела протестующе тянет руку к объективу: мол, не снимайте.
Другая жизнь, думает Карен, вероятно, они мечтали только об этом. Новые времена, новые идеалы, новая страна.
Наверно, как и другие, они искали лучшей жизни, общности, полной счастья, каким они его себе представляли. И отправились в далекий край, чтобы найти это счастье, рискнули всем, чтобы найти то, что искали. Имели мужество и волю самим построить существование, которого желали. И все-таки уже через год мечте пришел конец.
Что-то в Луторпе явно пошло совсем не так, думает Карен. Только вот что. Ей вдруг кажется как никогда важным разыскать Дису Бринкманн.
39
Лангевик, август 1970 г.
Угрызения совести сдавливают грудь, отдают под ложечку. Пер Линдгрен наклоняется вперед, дышит часто и коротко, чтобы спазм отпустил. Немного погодя выпрямляется, идет дальше вверх по тропинке, не в силах утереть слезы, бегущие по щекам. Как он мог? Как, черт побери, он мог?
Но он знает ответ — все лето было сплошной долгой прелюдией. Смеющийся рот Ингелы с пухлыми красными губами, такой непохожий на печальную улыбку Анны-Марии. Ингела — руками, черными от земли картофельной делянки, — зачерпывает ковш воды из бочки на углу дома и смывает пот со лба и спины. А он вбирает взглядом всю эту цветущую щедрость, проступившую под мокрой тканью платья. Беспечная радость Ингелы, такая непохожая на вечную опаску Анны-Марии.
Глаза Ингелы, когда она встречается взглядом с ним. Ее руки, как бы невзначай гладящие его по спине каждый раз, когда она проходит мимо, ее бедро, прижимающееся под столом к его бедру, язык, соблазнительно слизывающий капли вина с верхней губы, меж тем как она глядит ему в глаза.
А он. Каждую минуту он знает, где находится Ингела. Его взгляд каждую минуту ищет ее взгляд, ищет подтверждения и всякий раз его получает. А в тот вечер несколько недель назад он, смеясь, взъерошил волосы Анны-Марии, когда она опять подступила к нему с обвинениями. Почему он так смотрит на Ингелу? Думает, она не видит? Он спал с ней? С женой Тумаса. С женой своего лучшего друга. Отвечай честно, спал?
“Нет, Амми, — сказал он с удивленным смешком, так убедительно, что уже тогда понял, как легко ее обмануть. Уже тогда, до того как все случилось по-настоящему. Назвал ее ласкательным именем и говорил так нежно, что ее злость сменилась слезами. — Ты ревнуешь?”
“Просто скажи правду”, — попросила она.
А он нагло отперся, даже сам напустился на нее. Между ним и Ингелой, разумеется, ничего не было и нет, это плод ее воображения. Да если бы что-то и было, Анна-Мария не вправе обвинять его. Они же решили: никто никем не владеет. Не от подобных ли мелкобуржуазных претензий они как раз и хотели избавиться здесь, в усадьбе?
“Ты можешь честно сказать, как обстоит дело?” — опять взмолилась она.
В ответ он сказал, что она, мол, норовит удушить его. И в конце концов Анна-Мария отступилась, сдалась, вроде как поверила ему. Но он видел тревогу в ее глазах и поклялся себе больше не глазеть на грудь и губы Ингелы. Она ведь, черт побери, жена Тумаса, жена его лучшего друга. И Анну-Марию он любит. По-настоящему любит.
Да, я ее люблю, думает он, глядя на море. Люблю. Анна-Мария не должна узнать, иначе я ее потеряю. И Тумаса тоже потеряю. Потеряю все, что построено общими усилиями. А в следующую секунду в нем вскипает беспричинная злость. Почему надо так сурово осуждать именно его? Брендон, бабник хренов, тоже пялил глаза на Ингелу, когда Джанет не видела. И черт его знает, чем он занимался с сестрой Тео, когда та неделю-другую назад приезжала погостить.
И не сам ли Тумас больше всех ратовал за свободную любовь, что никто, мол, никем не владеет, что любовь не знает границ? Не он ли снова принял Ингелу после того, как они почти три года жили врозь, когда она приползла назад, в защищенность. Снова стал любить ее, хотя дети у нее от другого. Сказал, что все дети общие. Заботился о детях Ингелы как о родных, кормил их, тетешкал, менял пеленки и все такое.
Ведь они так и решили: у нас все общее — вещи, еда, питье, работа, радость и печаль. Общность, свобода и честность — вот основа их жизни в усадьбе. И любовь. Остальное неважно.
Проблема в том, что никто не был вполне честен. Ни Брендон, который обманывал Джанет, ни Тео, прятавший лучшую травку в матрасе. Ни даже Анна-Мария, которая сказала, что верит ему, хотя глаза говорили о другом.
И меньше всех он сам. Трусливо, как вор, он дождался, пока Тумас уедет домой в Швецию.
Лучший друг оставляет семью в моей усадьбе, едет на похороны матери, а я, пользуясь случаем, трахаю его жену, думает Пер, сгорая от стыда. Причем не один раз; они продолжали и по возвращении Ту-маса, хихикая, находили время и место, наслаждались своим секретом, переглядывались за столом, когда никто не видел.
Ведь никто, наверно, не видел?
Никогда больше, клянется он себе. Повторяет вслух: никогда больше.
Остальным не надо знать, что ребенок, которого ждет Ингела, не от Тумаса. И на этот раз тоже.
Ребенок твой, Пер, сказала она. Я совершенно уверена.
Во всяком случае, он не намерен признаваться ни Анне-Марии, ни Тумасу. С какой стати именно ему быть честным, остальные-то не больно честны? И Ингела не должна рассказывать. Знает ведь, для Анны-Марии это будет сокрушительный удар.
А Тумас. На сей раз он вряд ли так легко простит, сказал ей Пер. Если мы признаемся, все полетит к чертям собачьим, сказал он. Усадьба, дружба, его отношения с Анной-Марией. Все рухнет, все, что они начали строить, развалится, если сказать правду.
В конце концов Ингела обещала молчать. Правда обещала.
Только вот она крайне… непредсказуема.
Пер поворачивает, идет к усадьбе. Надо еще раз поговорить с ней, думает он. Сейчас, пока не поздно.
40
— Кто, черт побери, путешествует по Испании пешком? Это что, нелепый шведский прикол?
Карен с такой силой откидывается на спинку кресла, что оно отъезжает назад и врезается в пустой письменный стол Йоханнисена.
Телефонный номер, зарегистрированный в Мальмё по адресу Дисы Бринкманн, не отвечает, но Астрид Нильсен сумела выяснить, что Метта Бринкманн-Гран, дочь Дисы Бринкманн, проживает со своим двадцатитрехлетним сыном Йеспером также в Мальмё, только в районе Ломма. И когда Карен позвонила туда, к телефону подошел сын.
Южношведский диалект понять трудновато, но она все-таки уразумела, что Йеспер Гран ничего не знает о возможных контактах своей бабушки с некоей Сюзанной Смеед из Доггерланда. Йеспер Гран вообще не очень-то интересовался бабушкиными делами. Предположил, что она в Испании:
