— А вот ты знаешь, что было в Москве в середине октября сорок первого года? Нет, ты не маши головой. Ты ответь, — настаивал дядька.
— Откуда же мне знать? Я же в конце сентября уже на фронте кувыркался.
— Вот! А в истории Москвы, между прочим, шестнадцатое октября — самый темный день.
— Это почему же он самый темный?
Дворник огляделся по сторонам, словно в помещение мог кто-то незаметно пробраться, и прошептал:
— Да потому, что слух пополз, будто Сталин из Москвы сбег, а заводы и фабрики большевики готовят к ликвидации, то есть взорвать хотят. Усек?
Васильков промолчал. Что-то об этом он слышал, но развивать тему не хотел. Ему сейчас позарез хотелось услышать от дядьки про нечто другое. Но тот никак не сдавался.
— А оно ведь все к тому и шло, — заявил он пьяным голосом, разливая по кружкам очередные пятьдесят грамм. — Линия фронта проходила в получасе езды, метро не работало, люди метались в панике.
К алкоголю Васильков всегда относился спокойно. Сто грамм, положенные на передовой, он исправно выпивал, но восторга при этом не выказывал. Как говорится, пей, пока наливают. За праздничным столом, под хорошую закуску да с развеселой компанией мог употребить и побольше. Однако, оказавшись на постое у дяди и каждый вечер сидя с ним за бутылкой, Александр вдруг понял, что долго не протянет. Печень начала выражать недовольство ноющей болью в правом подреберье, а самым неприятным было то, что по утрам у него появилось желание опохмелиться, дабы пригасить жуткую головную боль.
— Составы в метро остановили, но входы завсегда были открыты. Это чтобы, значит, от бомбежек граждане могли хорониться, — просвещал племянника Тимофей. — Переоборудовали все честь по чести. Там, под землей, и магазины были, и парикмахерские, и медпункты. Более двухсот деток за войну под землей родилось. Я раз в городе под сирены попал, так на «Курскую» спустился. А там, ты не поверишь, библиотека работает!..
Тимофей Григорьевич приходился сводным старшим братом отцу Александра Аверьянова, умершего от гангрены. Родился он не в Москве, а в Юзовке Екатеринославской губернии, где и прожил свои первые четверть века. После школы Тимофей поступил в тамошнее горнорудное училище, одновременно работал на шахте. После нескольких лет у него развилась болезнь легких. Врачи запретили ему опускаться в забой, положили на обследование, пытались лечить.
В двадцать пять лет от роду он перебрался в Москву, к младшему брату. Здесь ему тоже пришлось походить по клиникам и больницам. В конце концов медицинская комиссия признала его инвалидом и назначила небольшую пенсию.
Обзавестись семьей Тимофею так и не удалось. Он поселился неподалеку от родни, устроился дворником и основательно пристрастился к вину.
— Вот ты осуждаешь мое бытие. Нет, я же вижу, что так оно и есть, — проговорил дядя Тимофей, поморщился и тут же боднул покатым лбом тяжелый воздух полуподвала. — Да, я алкоголик. Но какой?
— Да, мне тоже это интересно. Так какой же? — Племянник тоже был хорош, с трудом наводил на него резкость.
— Я осторожный алкоголик, острожный и расчетливый.
— Вот как.
— Да. Вот как ты думаешь, стало бы начальство держать дворника на должности, ежели бы тот уходил в недельные запои?
— Думаю, послало бы начальство такого дворника на три веселые буквы, — подумав пару секунд, уверенно ответил молодой собутыльник.
— Правильно! Давно бы уволили. Но я ведь не такой. Я ни разу не уходил в запои, веришь?
В это нельзя было не поверить. Ведь Тимофей каждое утро исправно шаркал метлой по асфальту и регулярно получал жалованье.
— Верю, — сказал Сашка и почувствовал, как выпитое и съеденное не находит в желудке места.
День выдался непростым, канительным.
Дядька еще с утра завел старую песню:
— А не купить ли нам на вечерок беленькую?
— Отчего же не купить? — сказал племянник, но поспешил поставить условие: — Только давай после похода в школу.
— Это само собой, Саня! Дела поперед всего остального.
Поход в школу с целью устроиться учителем труда был запланирован родственниками, после того как провалились все предыдущие попытки найти работу. До сегодняшнего дня они побывали в местной коммунальной конторе, в ближайшем автохозяйстве, в слесарной мастерской при железной дороге и даже в небольшом почтовом отделении. Но везде их ждал отказ. Свободных трудовых вакансий уже не было, их заняли люди, вернувшиеся с фронта. Либо начальство смущала левая рука соискателя, висевшая на перевязи.
В половине шестого утра родственники вышли на участок, который Тимофею надлежало содержать в чистоте, и сообща привели его в порядок. Сделать это было нетрудно. Ведь в начале лета тротуары с проезжей частью оставались чистыми. На них не было ни грязи, ни листвы, ни снега со льдом. Дядька помахал метлой, племяш потаскал здоровой рукой собранный мусор до ближайшего мусорного ящика.
Покончив с уборкой, вернули инструмент в сарайчик для инвентаря и отправились в мужскую семилетку, в которой некогда учился Сашка Аверьянов.
Директором школы с давних пор служил Антон Иванович Фащевский. Это был хромой пожилой мужчина, добрейшей души человек, хоть на вид порой и очень строгий.
Выстроит он, бывало, мальчишек в центральном школьном коридоре, пройдется, слегка подволакивая короткую ногу, после встанет по центру, подбоченится и грозно так спросит:
«И кто же из вас, озорников этаких, додумался подбросить учительнице физической географии под стол дохлую крысу?»
Никто не сознавался, мальчишек, желающих сдаться, не находилось. Все ученики оглаживали школьное начальство беспредельно честными, ангельскими взорами.
Племяш с дядькой пришли аккурат к большой перемене посреди первой смены. Завидев взрослых посетителей, вахтерша разгладила на грозном лице морщины, взамен натянула маску гостеприимства, узнала, к кому пришли гости, указала дорогу.
— Там рядом по левую руку от учительской и найдете кабинет товарища Фащевского, — крикнула она вдогонку.
— Узнаю родные стены, — увертываясь от оболтусов, бегающих по коридору, с улыбкой проговорил Сашка. — Тут даже запах не изменился.
— А чего ж тут поменяется? — Тимофей семенил следом за ним. — Хорошо, что от бомбежек здание не пострадало. Даже окна целые.
— Ну, с богом, — сказал Сашка, выдохнул и постучал в дверь.
— Да, войдите, — послышалось из кабинета.
Фащевский пребывал в растерянности ровно секунду. Поздоровавшись с визитерами и услыхав фамилию бывшего ученика, он резво поднялся из-за рабочего стола, раскинул руки и пошел навстречу.
— Аверьянов! Саша! Как же, как же! Прекрасно тебя помню!
Тимофей Григорьевич скромно стоял в сторонке, вздыхал и с робкой улыбкой наблюдал за тем, как целый директор школы обнимал и троекратно лобызал в щеки бывшего ученика.
