– Кого убили? – наконец спросил он.
«Ещё одного аптекаря», – подумал я, и моё сердце заколотилось. Но нет. На сей раз погиб кое-кто другой.
– Преподавателя из Кембриджа, – Стабб втыкал каждое слово в мастера Бенедикта, точно иглу. – Он снял в Ривердейле дом на лето. Его звали Пемброк.
Хью покосился на моего учителя.
– Его нашла прачка, – продолжал Стабб. – Кишки наружу, как и у всех прочих. Ты ведь знал этого человека, верно?
Стабб походил на кота, загнавшего в угол мышь. Казалось, он вот-вот замурлычет.
Мастер Бенедикт вернул ему спокойный взгляд.
– Кристофер.
Я?
– Иди вычисти голубятню, – сказал он.
Ну конечно! С чего бы мне хотеть остаться? Мне, разумеется, плевать на то, что человека, знавшего моего учителя, недавно убили. Но ученику не дозволяется спорить. Так что я просто ушёл, бурча себе под нос.
* * *
Первый этаж нашего дома состоял из двух помещений – оба отведены под бизнес моего учителя. В передней комнате находилась лавка, в задней – мастерская. Именно здесь три года назад я впервые узнал, что значит быть учеником.
Я не представлял, чего ожидать. В приюте госпиталя Христа старшие мальчишки любили насмехаться над младшими, рассказывая ужасы о жестоком обращении мастеров со своими учениками. «Это всё равно как сидеть в темнице Тауэра. Спать можно только два часа за ночь. Еда – половинка ломтика заплесневелого хлеба. И мастер будет бить тебя, если ты посмеешь смотреть ему в глаза».
Лицезрение мастера Бенедикта не прибавило мне спокойствия. Когда он вытащил меня из толпы мальчишек в экзаменационном зале для гильдии аптекарей, я решил, что мне достался худший учитель на свете. Его лицо не казалось злым, но он был так нелепо высок ростом. Он возвышался надо мной, и впору было представить, что я повстречал говорящую берёзу.
Истории мальчишек звучали в моей голове, когда я шёл за Бенедиктом в свой новый дом. Я весь трепетал. Мой новый дом… Всю жизнь я только и мечтал, как бы покинуть сиротский приют, но вот теперь, когда желание сбылось, мне стало невероятно страшно.
Под полуденным солнцем было душно и жарко. Груды навоза, забивающие стоки, испускали самое жуткое зловоние, какое помнил Лондон за последние несколько лет. Впрочем, я едва замечал это, погружённый в собственные мысли. Мастер Бенедикт, казалось, тоже думал о своём, едва обращая на меня внимание. Со второго этажа кто-то выплеснул в окно содержимое ночного горшка; по меньшей мере три пинты мочи вылилось на мостовую в паре сантиметров от его ног, но мастер Бенедикт даже не вздрогнул. Экипаж, запряжённый парой лошадей, едва не сбил его: металлические колёса простучали по булыжникам, лошади прошли так близко, что я почувствовал запах мускуса. Мастер Бенедикт замер на мгновение, а потом продолжал путь к лавке, словно прогуливаясь по Кларкенуэлл-грин. Может, он и правда был деревом? Казалось, ничто не способно поколебать его спокойствие.
Я не мог сказать то же самое о себе. Мои внутренности скрутились в тугой узел, когда мастер Бенедикт открыл дверь в лавку. Над входом висела источённая непогодой дубовая доска, покачиваясь на двух серебряных цепочках. Надпись на ней гласила:
АПТЕКА БЛЭКТОРНА
СРЕДСТВА ОТ ВСЕХ ТЕЛЕСНЫХ НЕДУГОВ
Резные листья плюща, выкрашенные зелёной краской насыщенного оттенка мха, окружали ярко-красные буквы. Под ними нарисованный размашистыми золотыми мазками красовался рог единорога – символ аптекарей.
Мастер Бенедикт провёл меня через парадную дверь и направился в мастерскую в задней части дома. Я вытягивал шею, осматривая лавку: чучела животных, шкафы-витрины, уставленные товарами полки … Попав же в мастерскую, я просто замер на месте и широко распахнул глаза. Рабочие столы, полки, колченогие табуреты были сплошь уставлены сотнями аптечных банок, наполненных травами и порошками, жидкостями и мазями. Их окружало бесчисленное множество инструментов. Стеклянные сосуды разнообразных форм грелись над пламенем масляных горелок. Кипели жидкости, наполняя воздух странными запахами. Тут и там стояли кастрюли и котлы – большие и маленькие, железные, медные, оловянные. В углу гудела печь; из её огромного зева, шириной двенадцать футов и высотой четыре, исходили волны нестерпимого жара. В одном конце духовки пылало пламя, в другом – едва тлели угли. На трёх решётках готовились десятки зелий. Сама печь имела форму луковицы; её гладкие чёрные стенки, сужаясь кверху, соединялись с дымоходом. По свинцовой трубе пары́ устремлялись наружу, где их едкий запах смешивался с вонью мусора, навоза и отходов лондонских улиц.
Я стоял с разинутым ртом, пока мастер Бенедикт не сунул мне в руки чугунный горшок.
– Поставь воду кипятиться, – велел он.
Затем указал мне на табурет в торце центрального рабочего стола. Рядом находилась задняя дверь, выводившая к небольшому заросшему травой клочку земли в переулке за домом. Передо мной стояли три пустые оловянные кружки и маленькая стеклянная банка, наполненная сотнями чёрных почкообразных семян – каждое размером с половину божьей коровки.
– Это дурман, – сказал мастер Бенедикт. – Изучи его и расскажи мне, что ты обнаружил.
Я неуверенно вынул из банки одно зёрнышко и покатал его между пальцами. Оно слегка пахло гнилыми помидорами. Я прикоснулся к нему кончиком языка. Вкус был не лучше запаха: горький, маслянистый, с пряным привкусом. Во рту тут же пересохло.
Я озвучил мастеру Бенедикту свои ощущения. Он кивнул.
– Хорошо. Теперь возьми три зерна, растолки их и положи в первую кружку. Затем шесть во вторую и десять в третью. Залей кипящей водой и дай остыть.
Я повиновался. Пока настой заваривался, он спросил:
– Ты знаешь, что такое астма?
– Да, мастер, – ответил я. – Некоторые дети в приюте ею болели. Однажды летом, когда в воздухе было много дыма и копоти, четыре мальчика умерли от неё в один день. Их лёгкие перестали работать, и они задохнулись. А воспитатели просто стояли и не знали, как им помочь.
– В небольших дозах, – сказал мастер Бенедикт, – дурман становится лекарством от астмы.
Он пододвинул ко мне первую кружку. Три раздавленных семечка лежали на дне, под слоем потемневшей воды. Пахло тухлятиной.
– Вот это – нормальная доза для человека обычного телосложения.
Мастер Бенедикт подтолкнул ко мне вторую кружку.
– Это количество дурмана вызовет ужасные галлюцинации, настоящие кошмары наяву. А когда они пройдут, человек будет страдать от боли ещё несколько дней.
Наконец он вручил мне последнюю кружку.
– А вот это убьёт тебя. Выпей – и через пять минут будешь мёртв.
Я уставился на кружку. Только что я собственноручно изготовил яд. Я ошалело взглянул на мастера Бенедикта и увидел, что он смотрит на меня в упор.
