Она садится, и стул под ней слегка скрипит. Она перелистывает бумаги в папке и берет с безупречно чистого стола ручку. Документы на нем сложены в идеальном порядке. Каждая вещь знает свое место. Перед ней открытый ноутбук.
Она сплетает пальцы и одаривает меня улыбкой на миллион долларов.
– Как дела, Наоми?
Мне было бы легче судить о ней, сделай она что-то такое, что заронило бы в меня подозрения. Доктор Вудс всегда был в белом халате, идеально отутюженном, без единой складочки, вечно застегнутом на все пуговицы. Таком официальном и строгом, что это мгновенно возводило между нами стену. Он был доктором, а я – больной на голову пациенткой. Но на докторе Ратледж нет белого халата.
На ней темно-синие брюки и кремового оттенка свитер. Я чувствую запах ее духов. Очень приятный. Я бы охотно брызнула его себе на запястье, не сиди я в психушке.
– Я в порядке.
Она снова улыбается. Это начинает меня раздражать. Доктор Вудс не улыбался так часто.
– Как ты спала? – спрашивает она.
– Неплохо.
Счастливое выражение не покидает ее лица, даже когда она задает мне вопрос, который никто ни разу не удосужился мне задать.
– Как ты думаешь, почему ты здесь?
– Что?
– Как ты думаешь, почему ты здесь? – повторяет она.
Мой взгляд упирается в пол. Тишина становится неловкой.
– Не знаю, – выдавливаю я из себя.
Она кивает и что-то пишет на листе блокнота.
– Ты здесь с кем-нибудь говорила?
– Вообще-то нет.
– Почему нет?
Когда я только прибыла в Фэйрфакс, доктор Вудс попытался заставить меня пойти на откровенность. Но я не доверяла ему. Его подход был чисто клиническим, а голос – лишенным всяких эмоций.
Я говорю доктору Ратледж правду:
– Потому что не доверяла ему.
Ее брови удивленно ползут вверх.
– Это почему?
Я пожимаю плечами.
– Потому что ему все равно, что со мной будет.
Я впервые произношу эти слова вслух. Это хорошо. Доктор Ратледж не пытается меня переубеждать. Она продолжает писать в своем блокноте.
– Думаешь, он тебе не верит?
Я многозначительно улыбаюсь.
– Нет, я просто знаю, что не верит, – быстро отвечаю я.
– Кто-нибудь поддерживает тебя?
Раньше был человек, который меня поддерживал, но Лахлан утратил веру в меня. Интересно, сколько времени остается у меня самой до того, как я перестану верить в себя?
– Никто, – отвечаю я.
Мой голос угрожает меня выдать.
– И что ты чувствуешь по этому поводу?
– Что кто-то чувствовал бы, зная, что его никто не поддерживает? – парирую я. – Конечно, дерьмово.
Она кивает и улыбается, словно мои короткие, но честные ответы ее удовлетворяют.
– Понятно. На твоем месте я бы тоже злилась.
Я смотрю на нее из-под ресниц и пытаюсь понять, обманывает она меня или говорит правду. В ее лице я не вижу ничего, кроме честности. И тогда мне на глаза наворачиваются слезы. Я пожимаю плечами и смотрю в пол. Все вокруг становится размытым, чувствую, что еще пара секунд – и я разревусь.
Глупо. Бестолково. По-детски. Я могу называть это как угодно, но слез сдержать не могу. Я отвечаю ей, потому что слова помогают мне не разрыдаться.
– Я не злюсь. Я просто… подавлена.
– Почему?
– Я знаю: то, что случилось, – правда, – отвечаю я. – Но это не имеет смысла. Даже для меня. И если я запуталась, то как я могу ожидать, что остальные поверят мне? Я просто…
Я тут же закрываю рот и приказываю себе молчать. Похоже, я увлеклась.
Доктор Ратледж не торопит меня.
– Наоми, я ознакомилась с твоей медицинской картой. – Она смотрит мне в глаза и говорит медленно: – Я просто хочу помочь тебе.
Я никогда не видела, что написано в этой самой «медицинской карте», но что-то подсказывает мне, что там целая куча лжи.
– Это не то, кто я есть.
Доктор Ратледж склонила голову набок.
– Что именно?
– То, что здесь написано. – Я постукиваю пальцем по лежащей на ее столе папке. – Это не я. Это чей-то еще взгляд на то, что случилось. Но не мой.
– Тогда расскажи мне свою историю.
– Вы просто собираетесь вынести свое суждение, – говорю я.
– Я не стану этого делать, если ты дашь мне шанс.
Я откидываюсь на спинку стула и складываю руки на груди.
– Нет.
– Почему нет?
– Называйте меня сумасшедшей, но что, если я просто не хочу рассказывать о своей жизни постороннему человеку.
– Я здесь не для того, чтобы тебя судить, – говорит она. – Я лишь хочу, чтобы ты рассказала мне все, что знаешь. Скажи мне, что привело тебя сюда, чтобы я могла поскорее вернуть тебя в обычный мир.
Даже если она и бойкая на язык, есть в ней нечто успокаивающее. Что-то располагающее. Как будто я могу раскрыть ей мой самый темный, самый постыдный секрет, и она выслушает его не моргнув глазом.
Открыв рот, я вверяю себя ей. Я очень надеюсь, что она примет мои слова и поверит: все, что я ей говорю, – это и есть моя жизнь. Она держит себя так, будто ее просьба – самая простая вещь в этом мире. Для меня же это все равно что просьба вскрыть вены и истечь ради нее кровью.
– Настоящая Наоми никогда бы не сдалась так быстро. Она бы боролась за то, чтобы остаться в настоящем.
Черт тебя побери, Лахлан Холстед!
Я как наяву вижу его, он сидит рядом со мной, глядя на меня честными глазами. Я всегда могла прочесть в его глазах все. Досаду, смех, радость, гнев. Он никогда ничего не скрывал. Это самая главная вещь, которая всегда притягивала меня к нему. Теперь же это меня убивает. Я вижу его лицо, слышу его слова, хотя единственное, чего я хочу, – это забыть о них.
Доктор Ратледж заглядывает в свои бумаги.
– Расскажи мне про Макса и Лану.
Лишь бы на меня не повлияло звучание их имен! В идеальном мире они просто скатились бы с моих плеч, и я бы спокойно ответила доктору Ратледж, что отродясь их не слышала. Она бы вопросительно посмотрела на меня, и я бы сказала ей, что понятия не имею, кто эти люди. Должно быть, она взяла не ту папку.
Но этот мир далек от совершенства.
Реальность – это мгновение, когда я слышу имена. Воздух медленно покидает мои легкие. Сердце колотится, как будто готово выскочить из груди.
– Нет, – резко говорю я. – Нет. Я не могу.
