– Я говорил с ними, потому что, честно говоря, вы слишком сблизились с Наоми.
– Не поняла? – очень медленно говорю я.
– У вас с ней своеобразная серая зона. Вы принимаете все слишком близко к сердцу. Вы…
– Я знаю, что вы хотите сказать, – перебиваю я. – Не надо ставить мне диагноз.
– Возможно, кто-то должен это сделать. Правило крайне простое: никогда не привязывайтесь к пациентам. В данной ситуации вы должны оставаться врачом, но вы это правило проигнорировали. Вы прониклись симпатией к девушке, переживали за нее, хотя от вас требовалось только лечить ее. И все.
Когда я в конце дня ухожу домой, я всегда оставляю работу в кабинете. Но всю дорогу домой голос Наоми звучит в моей голове. Ее лицо возникает передо мной, когда я ужинаю и готовлюсь ко сну. Лежа в кровати, я вижу на потолке папку с ее именем, напечатанным в правом углу четкими черными буквами.
Постепенно эти буквы начинают сливаться, и я лежу, надеясь, что они перестанут двигаться и помогут мне проникнуть в суть загадки Наоми.
Очевидно, такое бывает только со мной. У Тима Вудса такой проблемы нет. Он самовольно устроился на стуле, раздавая оскорбления, словно конфеты.
– Я пытаюсь быть для нее хорошим врачом, – говорю я.
– А кто тогда отпустил ее домой в прошлые выходные? Вы тогда тоже были хорошим врачом?
Я выпрямляю спину.
– Что?
– Почему ее родители не были поставлены в известность?
– Так вот почему ее выписали! Потому что я дала ей небольшой перерыв?
– Наоми не имеет права уезжать домой на выходные. Она не может по собственной воле покидать стены Фэйрфакса. Это решать не ей. Тем не менее вы позволили ей выйти, а Лахлану Холстеду – забрать ее.
– Она – пациентка, а не заключенная.
Доктор Вудс поджимает губы, демонстрируя неодобрение. Похоже, я нарушила некий моральный кодекс врача, скрыв от родителей Наоми тот факт, что я отпустила их дочь на выходные. Они отдали ее под нашу опеку, но их следовало уведомить, что она покидает Фэйрфакс. Пусть даже на короткое время. Но я не чувствую вины за то, что сделала. Я знаю, что поступила правильно. Наоми вернулась посвежевшей, с блеском в глазах. Она словно зарядилась энергией. В чем уже давно нуждалась.
– Как ее родители вообще узнали? – спрашиваю я Вудса с подозрением. – Подождите, – я поднимаю руку, – дайте угадаю. Вы сказали им?
Тим молчит. Более того, чем дольше длится наш разговор, тем больше он проявляет признаки дискомфорта: ерзает на стуле, каждые несколько секунд поправляет очки, прочищает горло, словно там что-то застряло.
Я пристально смотрю на него.
– Что такое вы знаете, чего не знаю я? – тихо спрашиваю я.
– Ничего, – говорит он. Его голос звучит сухо и холодно.
Лжешь, думаю я про себя.
– Полноте, – говорю я. – Скажите мне правду. Скажите, почему вы обвиняете меня в том, что я слишком близка к моей пациентке, но при этом берете на себя обязанность звонить ее родителям и сообщать им обо всем, что я делаю. Опять же, когда речь идет о моей пациентке.
– Вы забываете, что до вас она была моей пациенткой.
Я вновь пристально смотрю на него.
– Вне стен Фэйрфакса вы знакомы с ее семьей?
– Нет! – моментально выпаливает он.
– Лжец. – На сей раз я озвучиваю свои мысли.
Мы пару секунд смотрим друг на друга. Я не собираюсь отступать. Он пришел в мой кабинет. Он сказал мне, что Наоми забирают домой. И должен объяснить мне все это.
Тим шумно выдыхает и трет переносицу.
– Родители Наоми… мои близкие друзья. Ее отец выразил обеспокоенность по поводу поведения Наоми. Я посоветовал ему поместить ее к нам в клинику, чтобы она прошла курс лечения. Предполагалось, что она пробудет здесь всего несколько месяцев и за это время поправится.
Я тяжело откидываюсь на спинку стула. Ощущение такое, будто меня пнули в живот.
– Итак, вы, – я изображаю пальцами кавычки, – оказали им услугу.
– Можно сказать и так, – осторожно говорит он.
– А ее родители просто купили время, чтобы решить, что с ней делать. Я права?
– Я этого не говорил.
– Вам этого и не нужно было делать. Я не идиотка, Тим. Ее родители ни разу не навестили ее. Ни разу. Более того, я не припомню, чтобы я когда-либо говорила с ними.
– Это ваше личное мнение, – резко бросает Тим. – Оставьте его при себе.
– Вы можете поставить его мне в упрек? Это их дочь. – Я бессильна скрыть презрение в своем голосе. – Значит, вы потянули за ниточки, чтобы определить ее сюда. И сделали то же самое, чтобы ее отсюда выпустить?
– Разумеется, нет!
– Разумеется, нет, – медленно повторяю я. – Ага, сначала мать Наоми определила ее в Фэйрфакс, поручив нам заботиться о ее дочери! А потом она же волшебным образом появляется и выписывает дочь, потому что ей так хочется!
– Только не говорите мне, как устроено это место, – резко говорит он. – Я проработал здесь намного дольше вас.
Упершись ладонями в стол, я наклоняюсь ближе и медленно говорю:
– Тогда и ведите себя соответствующим образом.
Его глаза сужаются, превращаются в узенькие щелочки.
Я хватаю со спинки стула свой халат и сумочку с пола. От злости во мне закипает кровь, и, если быть до конца честной, мне немного страшно. Я иду к двери.
Тим ерзает на стуле.
– Куда вы собрались?
Я ногой придерживаю дверь.
– Поговорить с директором учреждения, чтобы положить этому конец.
Тим снимает очки, осматривает линзы и вытирает их о свой белый халат.
– Наоми уехала вместе с матерью час назад.
Я, разинув рот, смотрю на него. Его безразличие ко всей этой ситуации говорит о многом. Лично я предпочитаю испытывать привязанность к моим пациентам, чем не чувствовать вообще ничего. Я не хочу превращаться в Тима Вудса.
Я смотрю на него с отвращением.
– Она не готова вернуться в мир. Будь вы настоящим врачом, вы бы, невзирая на свои отношения с ее родителями, сделали бы то, что ей на пользу.
Не заботясь о том, что он скажет, я выхожу из кабинета.
– Она всего лишь пациентка, Женевьева! И все! – кричит мне спину Тим. – Перестаньте относиться к ней как к родственнице!
Медсестра и два пациента останавливаются в коридоре и ошарашенно смотрят на Тима. Я игнорирую их всех. Я тороплюсь к выходу и по дороге ищу в сумочке ключи.
– Я просто хочу увидеть Наоми, – раздается низкий мужской голос.
Я замираю как вкопанная и вижу перед собой Лахлана Холстеда.
