Улица Рубинштейна, 7
И вот мы ходили с дворничихой тетей Машей от подъезда до калиточки и, напряженно вслушиваясь в неестественную тишину ночи, глядели на наш дом, тихий-тихий, без единого огня, в серебряном лунном свете видный со всеми своими клетками-балкончиками на плоских серых стенах…
– Хороший дом, – вдруг нежно, как о ребенке, сказала тетя Маша и, вздохнув, тем же тоном добавила: – Ничего… отобьемся.
„Хороший дом, правда“, – подумала я, и вдруг неистовая, горячая волна любви к этому дому, именно такому, как он есть, взмыла во мне и начисто смела остатки страха и напряжения.
Хороший дом, нет – отличный дом, нет, самое главное – любимый дом!».
[29]
Перед этим домом блокадной сентябрьской ночью 1941 года стояла вместе с тихой старушкой-дворничихой Машей 31-летняя поэтесса Ольга Берггольц, самая известная жительница «Слезы социализма». В убийственной тишине осажденного города, обреченного на голод и обстрелы, девушка, ставшая голосом блокадного Ленинграда, вспоминала беззаботную молодость, проведенную здесь.
22-летняя Ольга, недавно окончившая филологический факультет ЛГУ и работавшая в тот момент редактором в газете завода «Электросила», переехала в квартиру № 30 в 1932 году совместно с мужем, 23-летним журналистом Николаем Молчановым и 4-летней дочерью от первого брака Ириной. Первые годы жизни в этих стенах в профессиональном плане были для независимой Ольги, окунувшейся в новый быт по заветам Коммунистической партии, успешными – поэтесса выпустила несколько книг стихотворений и рассказов, ее приняли в Союз писателей, и, наконец, к Ольге пришла известность «взрослого» автора (до этого Берггольц работала в детских издательствах).
Однако вскоре, вместе с разочарованием в давившем своей коммунальностью и дискомфортом доме, Ольга встретила долгие годы ожидавших ее впереди сменяющих одна другую трагедий.
Сначала, в 1933 году, умирает ее годовалая дочь Майя, которую литераторы растили именно здесь, меняя пеленки на подоконниках, в не приспособленной для молодой семьи «конуре». Через три года ангина, давшая осложнения на больное сердце, уносит 7-летнюю Ирину. Одновременно с этим по ложному обвинению в антисоветской деятельности арестовывают ее первого мужа, поэта Бориса Корнилова, а затем и ее – сначала призывают свидетельницей по делу Авербаха, включенного в печально известный расстрельный сталинский список высокопоставленных сотрудников НКВД, а затем арестовывают по делу «Литературной группы» на основании выбитых у ее бывших коллег показаний, назвавших под пытками ее имя среди членов никогда не существовавшей террористической организации. В допросах и побоях этих месяцев беременная Ольга потеряла сначала одного ребенка, а затем родила мертвым второго. Бориса Корнилова тем временем расстреляли.
Вернувшись в этот дом из тюрьмы в 1939 году реабилитированная поэтесса, сказав: «Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в нее, гадили, потом сунули обратно и говорят: живи!»
[30], вступила в Коммунистическую партию и попыталась снова начать «жить». Не тут-то было – за частными трагедиями Берггольц последовала общая, глобальная – Великая Отечественная война.
<…>
А в доме, где жила я много лет,
откуда я ушла зимой блокадной,
по вечерам опять в окошках свет
[31].
<…>
Потеряв умершего во время блокады мужа Николая, работавшего в Публичной библиотеке и раненного при бомбардировке города во время дежурства на крыше, и отца, высланного из города за отказ стать осведомителем, Ольга, ставшая голосом осажденного города, поддерживавшая своими стихами несломленный дух ее страдавших от голода соотечественников, голосом, доносившимся из рупоров во время бомбежек, покинула этот любимый дом несмотря на все горе, что она здесь пережила.
Нет, я не знаю, кто живет теперь
в тех комнатах, где жили мы с тобою,
кто вечером стучится в ту же дверь…
<…>
Но этих окон праздничный уют
такой забытый свет в сознанье будит…
<…>
Я так хочу, чтоб кто-то был счастливым
там, где безмерно бедствовала я
[32].
< >
Литература
Авербах, Леопольд Леонидович // Российская историческая энциклопедия: в 18 т. / ред. А. Чубарьян. Т. 1. М., 2015.
Башурова О.А. Молчанов Николай Степанович // Сотрудники РНБ – деятели науки и культуры: биографический словарь. Т. 3: Гос. публ. б-ка в Ленинграде – Гос. публ. б-ка им. М.Е. Салтыкова-Щедрина. 1931–1945. СПб.: [Изд-во РНБ], 2003.
Берггольц О. Борис Корнилов. 1907–1938. Продолжение жизни // Русские поэты: антология. Т. 4. М., 1968.
Берггольц О. Ленинградская поэма: поэмы, стихотворения. Л., 1976.
Берггольц О. Собр. соч. Т. 3. М., 1973.
Берггольц О.Ф. Мой дневник. Т. 1: 1923–1929. М., 2016; Т. 2: 1930–1941. М., 2017.
Быкова Г.Д. Андрей Оль. Л., 1976.
Соколовская Н. Ольга. Запретный дневник. СПб., 2010.
Особняк Набоковых
(1902 г. архитекторы М.Ф. Гейслер, Б.Ф. Гуслистый; Большая Морская ул., 47)
«У будуара матери был навесный выступ, так называемый фонарь, откуда была видна Морская до самой Мариинской площади. Прижимая губы к тонкой узорчатой занавеске, я постепенно лакомился сквозь тюль холодом стекла. Всего через одно десятилетие, в начальные дни революции, я из этого фонаря наблюдал уличную перестрелку и впервые видел убитого человека: его несли, и свешивалась нога, и с этой ноги норовил кто-то из живых стащить сапог, а его грубо отгоняли; но сейчас нечего было наблюдать, кроме приглушенной улицы, лилово-темной, несмотря на линию ярких лун, висящих над нею; вокруг ближней из них снежинки проплывали, едва вращаясь каким-то изящным, почти нарочито замедленным движением, показывая, как это делается и как это все просто. Из другого фонарного окна я заглядывался на более обильное падение освещенного снега, и тогда мой стеклянный выступ начинал подыматься, как воздушный шар. Экипажи проезжали редко…»
[33].
Большая Морская улица, 47
