Страх гарантированно был основным чувством, все остальное
было уже его следствием. Тогда я и сам не мог догадаться, что из всего этого
может произойти, но вскоре мы должны были понять это ясно, как день.
На следующий день мы с Джоан спустились к завтраку довольно
поздно — точнее говоря, поздно по лимстокским понятиям. Было половина десятого
— время, когда в Лондоне Джоан как раз приоткрывала один глаз, а у меня почти
наверняка были закрыты еще оба. Тем не менее, когда сразу после нашего приезда
Партридж спросила:
— Завтрак подавать в половине девятого или в
девять? — ни Джоан, ни я не решились предложить время попозже.
У меня сразу же испортилось настроение, когда я увидел на
пороге Эме Гриффит, разговаривающую с Миген. Едва заметив нас, она закудахтала
с обычной сердечностью:
— Доброе утро, сони! Я уже добрых два часа на ногах!
Это, разумеется, ее личное дело. Врачу, конечно, надо рано
позавтракать, а его самоотверженная сестра для того и есть, чтобы наливать ему
чай или кофе. Но это еще не причина, чтобы ходить и будить сонных соседей.
Половина десятого — не время для утренних визитов.
Миген скользнула назад в дом — по-моему, в столовую, чтобы
докончить завтрак.
— Я сказала, что внутрь не пойду, — продолжала Эме
Гриффит, — хотя, честное слово, не знаю, что удобнее: вытащить человека и
говорить с ним на крыльце или зайти в дом и поговорить с ним там. Я только хотела
спросить — не найдется ли у вас какой-нибудь зелени для поста Красного Креста
на автостраде. Если есть, я скажу Оуэну, чтобы он заезжал к вам.
— Ранние вы пташки, — сказал я.
— Ранняя пташка червячка съедает, — засмеялась
она. — К тому же в это время люди обычно бывают дома. От вас я собираюсь к
мистеру Паю, а попозже к Брентону. Со скаутками.
— Когда раздавали энергию, вы, наверное, раз пять
становились в очередь, — сказал я. В этот момент зазвонил телефон и я
вернулся в холл, предоставив Джоан ее участи: она бормотала что-то
невразумительное о ревене и фасоли, проявляя полную неосведомленность о
состоянии огорода.
— Слушаю, — сказал я в телефон.
На другом конце провода послышался глубокий, растерянный
вздох и смущенный женский голос произнес:
— Ox!
— Слушаю, — повторил я ободряюще.
— Ох! — раздалось снова, а затем последовал
вопрос:
— Это.., простите.., это вилла «Розмарин»?
— Да.
— Ох! — незнакомка, видимо, начинала этим
междометием каждую фразу. После этого она боязливо попросила:
— Можно мне одну минутку поговорить с мисс Партридж?
— Разумеется. Простите, а кто ее спрашивает?
— Ох! Скажите ей, что звонит Агнес, хорошо? Агнес Уодл.
— Агнес Уодл?
— Да, пожалуйста. Ох, только на минуточку…
Преодолев искушение ответить: «Ох, хоть и две, Агнес!» — я
отложил трубку и крикнул наверх, откуда доносились звуки, свидетельствующие о
бурной деятельности мисс Партридж где-то на втором этаже:
— Мисс Партридж! Мисс Партридж!
Мисс Партридж появилась на лестнице с длинной шваброй в руке
и со взглядом, выражавшим ее вежливые манеры: ну, что там, горит, что ли?
— Да, сэр?
— Агнес Уодл хочет с вами поговорить по телефону.
— Простите, — кто?
Я повысил голос:
— Агнес Уодл!
— Ага… Агнес Уодл! Чего это ей от меня надо? Вызов к
телефону явно вывел мисс Партридж из равновесия; она отставила швабру и
помчалась по лестнице так, что только зашелестело ее ситцевое платье.
Я скромно вернулся в столовую, где Миген ела поданные на
завтрак почки и бекон. В отличие от Эме Гриффит она отнюдь не выглядела
счастливой и бодрой «ранней пташкой». Правду говоря, она только пробормотала
что-то, здороваясь со мной, и молча продолжала есть.
Я раскрыл утреннюю газету. Через пару минут вошла Джоан:
шок, который она испытала, оказался, кажется, не очень сильным.
— Привет, — сказала она. — Вот это да!
Похоже, что я на всю жизнь опозорилась, потому что не знаю, что там когда
растет. В это время года есть фасоль?
— Нет, только в августе будет, — ответила Миген.
— Странно, в Лондоне она есть круглый год.
— В банках, милочка, — сказал я. — А
мороженую фасоль привозят на кораблях с разных концов империи.
— Как слоновую кость, обезьян и павлинов? —
спросила Джоан.
— Вот именно.
— Я бы не прочь иметь павлина, — задумалась Джоан.
— А я бы лучше маленькую обезьянку, — ответила
Миген.
Джоан задумчиво чистила апельсин.
— Хотела бы я знать, — проговорила она
наконец, — каково это быть Эме Гриффит, которая вечно пышет здоровьем,
энергией и радостью жизни. Как вы думаете, она бывает когда-нибудь усталой или
расстроенной или.., или бывает ей иногда тоскливо?
Я ответил, что Гриффит совершенно точно никогда не бывает
тоскливо и вышел вслед за Миген через французское окно в сад.
Я стоял и набивал трубку, когда услышал, как мисс Партридж,
войдя в столовую, ворчливо проговорила:
— Можно поговорить с вами минутку, мисс Джоан? «Господи
помилуй, — подумал я, — неужели Партридж хочет от нас уйти? Вряд ли
это порадует мисс Эмили».
— Я должна извиниться перед вами, — продолжала
мисс Партридж, — за то, что меня вызывали к телефону. Девчонке, звонившей
мне, следовало бы лучше знать, как себя вести. Я никогда не пользуюсь телефоном
сама и не разрешаю своим знакомым звонить мне, и мне страшно неприятно, что
хозяину пришлось брать трубку и вообще!
— Почему? В этом же нет ничего особенного, мисс
Партридж, — попыталась успокоить ее Джоан. — Почему бы ваши друзья не
могли позвонить по телефону, если им надо с вами поговорить?
Я не мог видеть лицо мисс Партридж, но уверен, что оно стало
еще строже, чем обычно, когда она ответила:
— Ничего подобного здесь никогда не делалось. Мисс
Эмили такого не разрешила бы. Я уже сказала, что мне это очень неприятно. Но
Агнес Уодл, которая мне звонила, была очень взволнована и еще слишком молода,
чтобы знать, как следует себя вести в доме джентльмена.
«Один ноль в пользу Партридж, Джоан», — весело подумал
я.
