Через несколько минут Миген внезапно нарушила его:
— Я думаю, вы тоже, как и все остальные, считаете меня
ужасной.
Меня это до того ошеломило, что я выпустил трубку изо рта.
Трубка была пенковая, уже отлично обкуренная, а теперь она переломилась
пополам. Я разъяренно вскрикнул:
— Видите, что вы наделали!
Реакцию этой девочки просто невозможно предвидеть. Вместо
того, чтобы обидеться, она расплылась в широкой улыбке.
— А я вас прямо — таки люблю.
У меня стало тепло на сердце. Нечто подобное, думается,
человеку (и, скорее всего, совершенно зря) могла бы, если бы умела говорить,
сказать его собачка. Мне пришло в голову, что у Миген есть что-то общее с
лошадью или собачкой. Определенно, она — не просто человеческое существо.
— Что вы сказали перед этой катастрофой? — спросил
я, заботливо собирая остатки своей любимой трубки.
— Говорила, что вы наверняка считаете меня ужасной, —
ответила Миген, но уже не тем тоном, что прежде.
— А почему это я должен так считать?
— Потому что так оно и есть, — хмуро сказала
Миген. Я резко прервал ее:
— Не будьте дурочкой!
Миген покачала головой:
— Вот именно. Я не дурочка, а люди только и считают
меня такой. Понятия не имеют, что я про себя знаю, какие они на самом деле, и
все время ненавижу их.
— Ненавидите?
— Да, — сказала Миген.
Ее глаза, меланхолические, недетские, не моргая, глядели на
меня. Это был долгий, невеселый взгляд.
— Вы бы тоже ненавидели людей, если бы были на моем
месте, — проговорила она через минуту. — Если бы были никому не
нужны.
— Вам не кажется, что у вас действительно немного ум за
разум зашел?
— Да, — вздохнула Миген. — Люди всегда так
отвечают, когда им говоришь правду. А это правда. Я никому не нужна и хорошо
знаю — почему. Мама меня ничуть не любит. Может быть, я напоминаю ей отца,
который ужасно обращался с нею и, насколько я слышала, был порядочным негодяем.
Только матери не могут говорить, что не хотят своих детей, и не могут уйти от
них. Или съесть их. Кошки сжирают котят, если не хотят их. По-моему, это очень
мудро: никакой потери времени, никаких церемоний. А у людей матери должны
сохранять своих детей и заботиться о них. Было не так уж плохо, пока меня могли
отсылать из Лимстока в школу — вы же видите, что мама не хочет ничего другого,
как жить с отчимом и мальчиками — и только с ними.
— Мне все еще кажется, что это у вас чистое
сумасбродство, — ответил я медленно. — Но, предполагая, что в
сказанном вами есть хоть крупица правды, почему вы не уйдете от них и не
начнете жить самостоятельно?
Она странно, не по-детски улыбнулась мне:
— Думаете, что я могла бы пойти работать? Сама
зарабатывать себе на жизнь?
— Да.
— Каким образом?
— Можно было бы чему-то научиться. Стенографии,
машинописи или бухгалтерии.
— Не думаю, что справилась бы. К таким вещам у меня
никаких способностей. А кроме того…
— Что же еще?
Перед этим она отвернулась, а теперь снова медленно
повернула голову ко мне. В покрасневших глазах стояли слезы. И голос у нее
сейчас был совсем как у ребенка:
— А чего я буду уезжать отсюда? Чтобы все было так, как
им хочется? Я им здесь не нужна, а я останусь. Останусь всем назло. Сволочи!
Свиньи! Я всех тут в Лимстоке ненавижу. Они все думают, что я — безобразная
дурочка! Покажу! Я им…
Это был детский глупо патетический приступ ярости. Я услышал
чьи-то шаги по гравию за углом дома. Встаньте, — свирепо прошипел
я. — Идите в дом — вот туда через гостиную. И бегом в ванную! Умойте лицо!
Быстро!
Она неловко вскочила и проскользнула через французское окно
в комнаты почти в тот же момент, когда из-за угла появилась Джоан.
Я сообщил Джоан, что Миген будет обедать с нами.
— Отлично, — ответила она, — Миген я люблю,
хоть она и похожа на подкидыша, словно бы ее когда-то нашли на пороге виллы. Но
она занимательная.
До сих пор я почти не упомянул о канонике Калтропе и его
жене. А ведь как он, так и его жена стоят упоминания. Своеобразные люди. Я еще
не встречал человека такого же далекого от будничной жизни, как Калеб Дейн
Калтроп. Его мир — это книги и рабочий кабинет. Зато миссис Калтроп всегда
прекрасно ориентировалась в любой ситуации. Хотя советы она давала нечасто и
никогда ни во что не вмешивалась, для беспокойной совести городка она была
чем-то вроде всеведущего господа бога.
Она остановила меня на Хай-стрит через день после того, как
у нас обедала Миген. Меня удивило это — еще бы нет — потому что походка миссис
Калтроп напоминала скорее бег, чем обычный человеческий шаг, что еще больше
подчеркивалось ее бросавшимся в глаза сходством с гончей. А поскольку глаза ее
были всегда устремлены к какой-то отдаленной точке на горизонте, вам казалось,
что человек, которого она в действительности ищет, где-нибудь милях в полутора
перед вами.
— О! — сказала она. — Мистер Бертон!
Она произнесла это с легким оттенком торжества, как человек,
решивший исключительно хитрую головоломку. Против того, что я и впрямь мистер
Бертон, возразить было нечего, и миссис Калтроп, отведя взгляд от горизонта,
постаралась остановить его на мне.
— Не знаете, почему это я именно с вами хотела
поговорить?
Тут я ничем не мог помочь. Она стояла и хмурилась в глубокой
растерянности.
— О чем-то отвратительном, — добавила она.
— Прошу прощения, — ответил я удивленно.
— Ага! — воскликнула миссис Калтроп. —
Анонимные письма! Каким образом они появились тут одновременно с вами?
— Ну, нет, — запротестовал я, — они тут были
и до нас!
— До вашего приезда никто не получал тут никаких
анонимных писем, — с укоризной произнесла миссис Калтроп.
— Получали, получали. Все это уже было в полном
разгаре.
— О боже, — вздохнула миссис Калтроп. — Мне
это не нравится!
Она стояла со взглядом, устремленным куда-то далеко, в
неизвестное.
— Ничего не могу поделать, — сказала она, — у
меня такое ощущение, что за всем этим прячется какое-то зло. Мы здесь не такие.
У нас здесь есть и зависть, и злорадство, и фальшь, и всякие мелкие грешки — но
я не представляла, чтобы здесь был кто-то, способный писать эти анонимные
письма. Нет, этого я не представляла. А меня это беспокоит, потому что я должна
была бы знать.
