– Спасибо, – говорю я и вновь отрубаюсь. Как же хорошо, когда ничего не болит… Правда, это я осознаю на самом краю сознания, позже лишь темнота.
Тихо. Черт, лучше уж был бы грохот, а так на гроб похоже… Нет, глаза сквозь мутную пелену постепенно начинают видеть. Надо мной белый потолок, лампочка висит, но не светит. А, так свет идет от окна! Поворачиваю голову, точно, день на улице. За окном светло, аж глаза режет. Сильно смыкаю веки, настолько, что появляются слезы. Хлопаю, хлопаю, а вода никак не уходит. Пробую поднять руку, и нет, не получается. Да что ж такое?
– Лежи, лежи, сейчас протру тебе лицо! – слышу я негромкий голос, и становится легче. Этот голос… Черт, он такой родной и нежный…
Лицо тщательно обтирают. Лоб, щеки, губы. Затем чувствую, как протирают шею и горло, о, намного легче. Спустя несколько секунд возле рта появляется комок бинта. Его заботливо держат, чуть выдавливая воду мне на губы. Понятно, пить нельзя, опять тряпку сосать. Долго не разжимал губы, глаза прорезались, наконец, и разглядел это.
– Спасибо, родная, – выдыхаю и прикрываю глаза.
– На здоровье, любимый! – слышу ответ и понимаю, что она плачет. Она – это Валентина. Моя жена. Конечно, кто как не она так будет со мной возиться.
– Валюш, не надо, – пытаюсь сдержать слезы. Говорить больно, но как же хочется сейчас говорить…
– Ты, – она чуть замешкалась, – ты вернулся? Ты с нами?
– Пока не понимаю, но кажется, что да, – чуть не по слогам, прислушиваясь к собственным ощущениям, произношу я.
– Слава богу! – шумно выдыхает девушка.
– Наверное, – моргаю я. – Как вы тут без меня?
– Думала, не дождусь, – твердо произносит она.
– А я вот, вернулся, примешь?
– Дурак! Чтобы больше не слышала! Я тебя уже похоронила раз, точнее, второй уже. Первый еще там, в сорок первом был. Но тогда я просто ничего о тебе не знала, а тут… – она чуть помолчала, – даже похоронку принесли.
– Я виноват, родная, но так уж случилось. Не мог я вернуться, плохой был. А раз хоронила, значит, я теперь не могу умереть, вот и возвращаюсь в который уже раз. Нельзя умереть дважды.
– Сколько раз уже оттуда вернулся, а? Андрюш, не могу больше, – она плачет.
– Ладно, ладно, – пытаюсь успокоить, хотя и понимаю, что любые слова сейчас будут не к месту. – Теперь, похоже, все, добегался.
– Очень больно?
– Ага, – не стал я скрывать. – Где хоть я?
– Под Москвой. Тебя в генеральскую палату положили, отсюда только месяц назад Константина Константиновича выписали, а тебя на его место. Он видел тебя, успокаивал, говорил, что палата волшебная и у тебя все заживет.
– Хорошо бы, – отвечаю я. Надо же, Рокоссовский, значит, тут лежал, во дела! А кто же сейчас там наступление разворачивает? Брянск кто брать будет?
– Левитин тебе сообщил, что я живой?
– Да, чуть не прибила, когда пришел и орден мне сунул в руки. Я его спрашиваю, зачем мне это без мужа? А он в лоб: «Скоро, глядишь, и хозяин ордена появится». Я так и села!
– Представляю…
– Ничего ты не представляешь! Знаешь, как мне было страшно? Где ты? Что с тобой? У меня и так молока не было, вечно вся на нервах, а тут такое…
– Как Катюшка?
– Растет. Уж скоро годик. Пока не пошла еще.
– Пойдет, куда торопиться? Находится еще. Как вы живете?
– Я в госпитале, дочь со мной. Смены мне неполные ставят, понимают. Шесть часов работаю, потом к дочери. Комнату дали тут во флигеле. Мне тут больше нравится, чем в городе. Тихо, красиво, воздух…
– Ясно. А что ты говорила о генерале? Будто меня ему на смену положили, а выписался он месяц назад… – я пока не въезжал в тему.
– Так ты уже больше месяца в беспамятстве. Сначала в Москве лежал, там три операции сделали. То придешь в себя, то опять как мертвый. После третьей тебе вроде лучше стало. Температура перестала повышаться, задыхаться перестал. Вот сюда и отправили.
– Вот это я поспал, на всю жизнь выспался, – аж крякнул я. Боль была, я не лгал жене, но далеко не такая, которую помню. А вообще, охренеть можно, в памяти за все это время ничего не отложилось.
Тут пришло еще одно осознание. Твою мать, Андрюша, не наплел ли ты чего ненароком в беспамятстве за такой-то срок? Надо продумать варианты, как отбрехиваться стану.
– Валюш, ты не знаешь, я ничего не наболтал тут, пока валялся?
– Еще как наболтал! Доктор после первой операции такого нарассказывал, что с него подписку взяли.
– Ой мля… – только и прошипел я. Пипец, похоже!
– Поливал дерьмом ты всех. Удивительно, но ни товарища Сталина, ни Левитина не тронул. А так всем досталось. Даже Павлу Анатольевичу.
– То есть я ругался?
– Еще как!
– А о… – я попытался осмотреться.
– Ты о том, что мне тогда рассказывал? В сорок первом? – Увидев мой кивок, жена продолжила: – Нет, ничего такого. По крайней мере, я не знаю ничего. Но судя потому, что меня к тебе пускают, да и надзора нет, никакой охраны или еще чего, думаю, что ничего не наговорил. Кстати, ты так по-немецки шпаришь, аж заслушаешься, сначала только на нем и говорил, даже переводчика присылали!
– Поживи среди немчуры столько, родной язык забудешь! – фыркнул я.
– Вот, теперь будешь дома, вспоминать родную речь!
– Уговорила, – смеюсь я и морщусь от боли в груди. – Слушай, а если меня уже давно прооперировали, чего я так долго в отключке лежу?
– Вот в этом и вопрос. Очень долго. Врачи уже через неделю говорили, что ты не выживешь. А ты вон, вылез! А лежишь долго, потому как сил-то, наверное, не осталось. Крови потерял столько, что думали, у тебя ее вообще не останется. Часть легкого тебе удалили, наверное, боли сейчас еще и от этого.
– Блин, я что теперь, еще и калека? – грустно вздохнул я. Кстати, боли становились сильнее, именно когда вдыхал.
– Почему калека? – удивилась жена. – Доктор сказал, что если вообще придешь в себя, то жить будешь. Только…
– Только что? – я вперился взглядом в любимую.
– Из армии тебя уже списали. Максим Юрьевич сказал, что ежели ты на ноги встанешь, инструктором возьмет, без работы не останешься.
– Так война же идет… – начал я.
– Хватит! – жестко и даже зло бросила супруга. – Без тебя справятся! – Как бы это жестоко ни звучало, но да, она права! – Если каждый солдат сделает на войне хоть сотую часть того, что сделал ты, мы победим даже быстрее, чем тогда у тебя, в твоем будущем. Андрей, ты не можешь быть везде и один все сделать, пойми уже. Я тебя еще тогда, в сорок первом поняла. У тебя как будто чувство вины. Ты винишь себя за то, что потеряли страну, за которую столько крови пролили, а теперь пытаешься всюду успеть, словно расплачиваешься за грехи. Ты очень близко воспринимаешь всю эту трагедию, что происходит сейчас, тебе жаль абсолютно всех, но не себя. Не надо так думать, успокойся уже. Там, я думаю, тебе уже засчитали все в «плюс».
