В руке Сарычева оказался медальон. Он бросил взгляд на него, потом на изразец…
– Правда, это он, тот самый знак, о котором написано в дневнике! – воскликнул он и взглянул на меня удивленно.
– Надо же, какая ты наблюдательная!
– К вашим услугам! – усмехнулась я и изобразила нечто вроде реверанса.
– Так, теперь нам нужно отсчитать от этого знака… сколько нам нужно отсчитать? – Сарычев сунул руку в карман. – Да где же этот дневник… куда он подевался?
– Он остался в той кладовой! – проговорила я. – Ты так торопился найти этот важный знак, что забыл его на том диванчике, на котором пытался заснуть.
– Черт… что же теперь делать? Возвращаться?
– Не обязательно. Я запомнила тот фрагмент дневника, где записана инструкция. Как же там? Одну секунду…
Я продекламировала таинственным голосом:
– …надобно отсчитать спервоначала семь к Борею, затем три к Зефиру и под конец восемнадесять к Ноту…
– Надо же, и память у тебя…
Договорить он не успел: из соседней комнаты донеслись быстрые приближающиеся шаги и голоса:
– Ну, если это опять ложное срабатывание… нет, завтра же нужно вызывать людей из той фирмы…
Сарычев метнулся к другой двери, но оттуда навстречу ему шагнул крупный, толстый человек лет тридцати – тридцати пяти, в черном, неловко сидящем костюме, с обсыпанными перхотью плечами и наивным, почти детским выражением лица.
Он схватил Сарычева поперек туловища и радостно заорал:
– Михалыч, я его поймал! Это не ложное срабатывание! Вот он, голубчик, попался!
Сарычев попытался вырваться, но охранник держал его очень крепко.
Тут Сарычев повернулся ко мне и крикнул:
– Беги! Беги хоть ты! И держи медальон!
Он бросил свой медальон, я поймала его на лету и метнулась к двери. Охранник попытался остановить меня, но побоялся упустить Сарычева. Сзади уже бежал другой человек, значительно старше, видимо, тот самый Михалыч.
– Держи ее! – крикнул он.
Я наклонилась и проскользнула под локтем толстяка, Михалыч устремился за мной, но налетел на своего подручного. Втроем, считая Сарычева, они замешкались в дверях, а я тем временем успела пробежать по коридору и увидела впереди неплотно прикрытую дверь. Проскочила через нее, налетела на другую дверь – на этот раз закрытую, но открывалась она легко, одним поворотом ручки.
Еще мгновение – и я сбежала по широкому крыльцу и оказалась в парке, точнее, на гравийной подъездной дорожке.
И тут же рядом со мной притормозил автомобиль, дверца открылась, и приятный мужской голос проговорил:
– Садитесь! Садитесь же скорее!
Раздумывать было некогда. Я впрыгнула на сиденье, дверца захлопнулась, и машина помчалась вперед.
Только теперь я взглянула на человека за рулем.
Это был молодой человек прилично и немного старомодно одетый, в сером костюме и даже при галстуке. Я вспомнила, что уже встречала его на нашем объекте, вспомнила даже, как его зовут.
– Здравствуйте, Федор! – сказала я церемонно. – Надо же как удачно вы здесь оказались! В такой неурочный час…
– Да, время действительно позднее… – проговорил он со смущенной усмешкой и машинально взглянул на часы. – Но у меня, знаете ли, бессонница…
– Бессонница… – машинально повторила я, уставившись на его запястье.
Взглянув на часы, он машинально поддернул рукав пиджака, и я увидела манжет его рубашки. Точнее, запонку, которой этот манжет был застегнут.
Запонки в наше время вообще мало кто носит, но такие…
У него на манжете была старинная запонка из темного золота, на которой был выгравирован павлин с распущенным хвостом.
Точно такой же павлин, какого нарисовал в моем блокноте Владимир Пташкин.
Точно такой, какого он увидел на полу в квартире Сарычева в день, когда была убита Елена.
Я сложила два и два.
Тогда на полу лежала запонка, которую обронил убийца.
Обронил – но потом подобрал, как только Пташкин убежал из квартиры. Потому что эта запонка – улика. А еще потому, что она ему просто нравится. Она ему дорога.
– Догадалась? – проговорил Федор мягким, приятным, интеллигентным голосом.
И тут же он прижал к моему лицу тряпку, смоченную какой-то резко пахнущей жидкостью, – и я провалилась в темноту.
Тысячи работников день и ночь трудились на берегу Джамны. Каменотесы и плотники, гончары и мастера мозаики, простые грузчики и смуглые чернорабочие из далеких южных лесов. Понемногу возникал на берегу Джамны величественный мавзолей, воплощенная память о любви и скорби падишаха. Тадж-Махал.
А Асаф-бек вернулся в родные горы. Он дышал вольным воздухом, спал под звездами, подложив под голову седло, но стоило ему закрыть глаза – как перед его взором представал огромный зал, наполненный ароматами благовоний, и серебряные ступени, ведущие к трону.
Этот трон не давал ему покоя.
Трон, сотворенный из самородного золота и украшенный бесценными самоцветами – смарагдами, зелеными, как полдневное море, яхонтами, красными, как кровь, ослепительно сияющими алмазами. Два золотых павлина с распущенными хвостами служили ему спинкой. Два павлина, усыпанные драгоценными камнями, сверкавшими так, что даже сейчас, при одном воспоминании о них, глазам Асаф-бека было больно, и дыхание его перехватывало от восторга.
Ночь за ночью Асаф-бек видел Павлиний трон – и не мог избавиться от этого наваждения.
И однажды он понял, что должен во что бы то ни стало завладеть этим троном.
День за днем он объезжал горные селения, говорил с воинами и вождями о сказочных богатствах Великих Моголов, о дворцах из золота и башнях из слоновой кости. День за днем убеждал горцев, что воины долин изнежены и слабы, избалованы спокойной и сытой жизнью, что они давно разучились держать в руках меч.
И наконец, горные племена спустились в долины, хлынули в них, как горная река, сметающая все на своем пути.
Селение за селением захватывали горцы, долину за долиной.
Кровь и слезы оставляли они на своем пути.
Путь их лежал к Дели и Агре, к золотым дворцам и храмам, полным сокровищ Великих Моголов.
Визири и советники говорили падишаху о надвигающейся с севера опасности – но он не хотел их слушать. Он предавался скорби и следил за тем, как его скорбь превращается в прекрасный мавзолей. Самый прекрасный из всего, что создавал человек.
Пришла в себя я от холода.
Открыв глаза, долго не могла понять, где я нахожусь. Надо мной был высокий и мрачный стрельчатый свод, как в средневековом готическом соборе, и несколько узких окон, в некоторых из них сохранились цветные витражные стекла.
