После школы я поехала в Москву поступать в архитектурный институт. Но оказалось, в нем не давали общежития, а мне оно было необходимо. Мы приехали вдвоем с подругой, погуляли по Красной площади, а потом зашли в МГУ. Увидели надпись «Приемная комиссия». Ну как не зайти! А мы обе с медалью окончили школу. Вижу — биологический факультет, ну, думаю, на биофаке все сразу узнают, что мой отец репрессированный. Мне нужно идти туда, где никто ничего не знает. И выбор пал на экономический факультет. И общежитие давали. Конечно, для зачисления мы заполняли анкеты. Я написала, что мой отец умер, а мама живет в Оренбурге, работает в инвалидной артели. Если бы я пришла и сказала, что у меня отец сидит, а мама недавно вышла из заключения, кто бы меня принял в МГУ, хоть я и с медалью? Я все скрыла, и меня приняли в университет. Шел 1951 год, Сталин был еще жив. Меня зацепили позже, через год, на втором курсе.
Я была комсоргом группы, и однажды в аудиторию вошел какой-то человек и сообщил, что нужно оставить группу после семинарского занятия, потому что будет комсомольское собрание. Я очень удивилась, я же комсорг, почему же я ничего не знаю об этом. Так и спросила: «Почему мне ничего не известно?» Он ответил, что появилась необходимость. Я поинтересовалась темой. «Будем разбирать персональное дело». — «Чье?» — спросила я. «Твое!» — был незамысловатый ответ. Я тогда была еще молода, и меня это не сразило наповал, но очень озадачило, потому что я же знала, какую информацию я скрыла при поступлении в университет. И вот когда группа была в сборе, этот представитель из комсомольского или партийного бюро занял председательское место и сказал, что поступило письменное заявление на одну из студенток. Сейчас мы рассмотрим этот вопрос. Ну, все, конечно, зашумели: «Какое заявление? На кого? Как? Что?» И тут он говорит, мол, ваша одногруппница Андрющенко обманула приемную комиссию при поступлении в университет. Причем он все время делал акцент на факте обмана. Не на том, что у меня такие родственники, а что я обманула комиссию при поступлении в лучший ВУЗ страны, куда поступают только имеющие безупречную биографию и т. д. А тут вон какой факт. Он изложил канву и задал вопрос: «Кто хочет высказаться?» Ну, сразу моя подружка, самая близкая. Имейте в виду на будущее: раньше всего предадут близкие подружки, потому что они владеют большей информацией. Она сказала, что поражена, и, конечно же, я не имела права поступать в МГУ, и что я заняла чье-то место. Когда собрание завершилось, я подошла к ней и сказала, что мой отец — честный и порядочный человек, никак не меньше, чем твой, и мне не стыдно за него. А ее — не отец, а отчим — был Героем Советского Союза. Вот так я с ней разобралась.
В решении записали: исключить Андрющенко из университета и из комсомола. Когда я приехала в общежитие, рухнула на свою кровать и несколько дней не ходила на занятия. И в голове была только одна мысль: «Значит, здесь меня исключают. И черт с вами! И не буду здесь учиться! Мне и не надо учиться на экономическом. Уйду в архитектурный!»
В отношении меня было несколько этапов обсуждений. Длилось все в общей сложности с осени 1952-го по зиму 1953 года. В какие-то инстанции меня водили за руку, я уже почти не могла ходить. Последним был райком комсомола. Там приняли решение, но результат я узнала не сразу. Только через некоторое время мне сообщили: выговор без занесения в личное дело. Оставить и в комсомоле, и в университете. Такое решение было, потому что вскоре Сталин помер. Это было в те дни.
Вначале мы узнали, что его дела плохи. По радио — «пи-пи-пи» каждые пять минут — температура такая, состояние такое, сейчас чихнул, сейчас кашлянул. Конечно, уповали, что он не встанет. Но одновременно был и страх: а что будет? Потому что мы выросли в этих тисках. И считали: может быть, так и надо?.. Но вместе с тем была и какая-то глубокая надежда на то, что кончится этот ужас. И вот мы услышали по радио: «Сегодня во столько-то сердце остановилось». Я выдохнула и сказала: «Слава богу! Почему только сегодня? Почему этого не случилось раньше?!»
Я была на его похоронах. Мне было важно туда сходить, чтобы увидеть, что он мертв. Потому что поверить, что он умер, было невозможно. Это была всеобъемлющая и всесильная фигура. Я должна была туда пойти. И пошла с венгерской делегацией, у меня была подруга-венгерка, которая все прекрасно обо мне знала. Делегация была небольшая, человек двадцать пять. Мы прошли свободно, нас провели прямо к Колонному залу, очередь прервали, нас пропустили. И так несколько раз в очередь вставляли разные делегации. А когда я вошла в зал, я так зарыдала! Мои слезы все воспринимали как норму — все плакали, только я плакала по другому вопросу. Оттого что это не случилось раньше.
В 1956 году, еще до ХХ съезда КПСС
[11], мы с мамой написали письмо Хрущёву
[12] с просьбой разобраться в деле отца и выяснить, действительно ли он виноват, и если да — то в чем, какова его судьба. Мы же не знали, что он расстрелян. А летом, после того как съезд прошел, стало ясно, что начинается процесс реабилитации. О докладе Хрущёва о развенчании культа личности Сталина я узнала в университете. Нас собрали, прочли доклад. Мы сидели курсом, тем самым, который когда-то выносил предложение по моему исключению из университета и комсомола. Я видела, что кто-то смотрит на меня искоса, наблюдает за реакцией. После собрания никто не подошел ко мне. Сразу это ни у кого не уложилось в голове, для большинства все услышанное было неожиданностью: развенчание великого и мудрого. В тот же год мама получила справки о реабилитации на себя и на отца. В каких-то справках так и было написано: «посмертно». Мама понимала, что его нет. Я не понимала. Я хотела верить, что он жив. Я надеялась на это вплоть до 1990-х годов, когда смогла увидеть дело отца.
ГЕОРГИЙ КАРЕТНИКОВ
Ольга Гальперина (справа), Анастасия Цветаева и Георгий Каретников, Москва, 1970-е годы
Интервью записано 12 февраля 2017 года.
Режиссер Мария Гуськова.
Оператор Денис Гуськов.
Георгий Николаевич Каретников родился 12 октября 1938 года в Акмолинском отделении Карлага, известном как АЛЖИР.
