Мама никак не прокомментировала «совет», сказала лишь, что письмо нужно обязательно показать учительнице. Я так и сделал. Вскоре учительница действительно написала мне доклад, который я собирался зачитать перед классом: мой отец оказался врагом народа, я от него отказываюсь и вас, всех ребят, у кого отцы арестованы, тоже призываю отказаться и т. п. Внутреннего неприятия этой речи у меня не было. Мой отец — враг народа, поэтому я с ним не дружу. Я даже не осознавал, что его предаю.
Наступил этот день. Зазвенел звонок, вот-вот должно было начаться заседание пионерской организации, и вдруг — стук в дверь. Вбегает девочка, обращается к учительнице: «Марья Ивановна, Вова Кравченко тонет в туалетной выгребной яме! Там по шею!» И мы все побежали, конечно, спасать этого Володю. Тащили его за палку, но она поломалась, и он нырнул в яму с головой. Кто-то додумался бросить ему связанные ремни — вот за них его и вытащили. Сбежались учителя, директор, мы все обступили бедного Володю. Через окно столовой просунули шланг, приставили к нему, чтобы помыть, но слишком близко, да еще кто-то резко включил воду. Как брызнуло на нас! Человек двадцать пять, наверное, облило — это был кошмар! Потом мы шли по улице, и прохожие нам говорили: «Что это от вас так плохо пахнет? Это вы так плохо учитесь!» В общем, так Володя меня спас. И я не отказался от своего отца.
А потом была война. Шел 1942 год, оккупировали почти всю Украину. Однажды к нам пришла знакомая и сказала, что в Виннице немцы ведут раскопки расстрелянных, и одна женщина нашла своего мужа, ей даже разрешили его похоронить. Мама прямо побледнела: не может быть! Расстрелянных? Она так и не верила, что могут расстрелять.
Мы пошли к этой женщине. Там действительно уже похороны. Мама стала расспрашивать, как ей удалось найти мужа. И она нам рассказала: целое поле разрытых могил, трупы лежат лицами вверх, и люди приходят и ищут своих. Необходимо обязательно взять с собой щетки, сапожные или одежные, потому что все трупы обсыпаны каким-то белым порошком, его нужно счищать, чтобы увидеть лица.
Отправились мы туда с двоюродной бабушкой, родной сестрой моей бабушки по маме. Мы были с ней из одного села, она жила со своей дочерью, у которой забрали мужа. Он был инженером-строителем. И теперь бабушка искала своего зятя. Поле мне показалось огромным. Запах стоял ужасный. Немцы разрыли братские захоронения, и повсюду виднелись длинные рвы, тела в них лежали друг на дружке валетом, очень много, наверное, тысячи. Они были в одежде и все густо обсыпаны хлорной известью. На поле стояли хирургические столы, как в патологоанатомическом театре, за ними — врачи в халатах, фартуках и противогазах. Они делали вскрытия.
Мы начали искать — щетками стирали этот белый порошок с лиц. Мы просмотрели человек десять, наверное. Все были не те. И бабушке стало плохо, она упала. К ней подошли немецкие врачи, посадили, дали, видимо, нашатырный спирт — она была бледная-бледная.
Возможно, я был от отца в нескольких шагах, и следующий труп был его. Но больше мы не смогли там находиться. После возвращения мне долго снились кошмары. Будто очищаю лицо у покойника, и вдруг он открывает глаза и смотрит на меня. Но это был не отец. Я просыпался от ужаса.
Когда поступал в мединститут, заполняя анкету, в графе «отец» я написал «умер». Мама сказала: «Сынок, только не пиши, что твой отец в тюрьме, пиши, что он умер в 37-м». Мне было 18–19 лет, я уже понимал, что меня могут не взять в институт из-за того, что отец в тюрьме.
О смерти Сталина я узнал в Киеве. Я был студентом пятого курса, снимал угол в квартире, и утром по радио мы узнали, что он умер. Бог ты мой! Я упал лицом на диван и зарыдал. Я рыдал больше, чем за отцом своим плакал! И хозяйка моя, и соседи, все рыдали. Помню, как какая-то бабушка, соседка, говорила: «Ой, дочка, поедем в Москву на похороны, поедем!»
1956 год, ХХ съезд КПСС, доклад Хрущёва. Я тогда работал в Киеве, в научно-исследовательском институте ортопедии и травматологии. Однажды нас собрали, и секретарь парткома прочитал закрытое письмо ЦК. Мы были в шоке! Оказывается, убивали! Может, и отца моего тоже? Все молчали, боялись что-то говорить друг другу. Наверное, именно тогда я понял, что отец уже точно не вернется. Но ни с кем об этом не говорил. Потому что страх жил все время. Во мне до сих пор страх живет сталинский…
Когда отца реабилитировали, маму куда-то вызвали. Выдали компенсацию за изъятые вещи. Сказали, что отец расстрелян, признан невиновным. «А я так и знала», — сказала мама. Ничего нового для нее, наверное, не было. Мое отношение к Сталину поменялось в корне. Если бы передо мной встал палач, который приводил в исполнение приговор моему отцу, я бы его не тронул. Я бы просто посмотрел ему в лицо. Я понимаю, что их принуждали, запугивали, поэтому они пресмыкались. Но если бы ко мне пришел Сталин, я бы его расстрелял. Вы знаете, я ведь курицы в жизни не зарезал. Приезжаю в деревню к маме, так самое лучшее — вот это: «Сын приихав, курку тебе зарiжу». Я не мог зарезать! Я хирург, я оперировал сколько. А его бы я вот так: дайте пистолет! — и расстрелял. Вот такое у меня к нему отношение. Судите как хотите. «Он человек», — мне говорят. Какой человек? Другое дело, может быть, я не застрелил, а только ранил, потому что он был ненормальный. Это же ненормально — то, что он делал. Гитлер
[25] уничтожал чужих людей. А он — своих! Своих родных расстреливал. Такое бывает?
Году в 1993-м стало возможным посмотреть дело отца. Мы, три брата, поехали в архив. Нам дали отцовское дело, очень аккуратную папочку: все пронумеровано, прошнуровано, сзади — сургучная печать. Каждый листок допроса подписан папиной рукой. Сколько у отца их было — я не считал, очень много. На первых листах у него нормальная подпись. А вот дальше. На последних листах десяти, не меньше, — пятна крови. На допросах ему под ногти загоняли иголки. Отца обвиняли по двум пунктам: первое — якобы он сказал, что коммунизм все равно когда-нибудь лопнет. Вроде бы наш сосед донес на отца. В деле также лежало опровержение — во время реабилитации вызвали того соседа, и он отрекся от этого письма: «Это не я писал, это не мой почерк!» Мы поняли, что это от его имени написал сам следователь. А второе — помощь церкви. Папа пел в хоре в нашем католическом соборе. Там собирали какие-то деньги, поросенка содержали, и мы помогали понемногу: я резал крапиву, лебеду на корм. Папа что-то, наверное, получал за это. И вот это тоже ему вменялось. А еще в деле я нашел свое письмо Сталину: ни в какую Москву оно не дошло, перехватили его в Виннице, оттуда и пришел ответ, якобы от Иосифа Виссарионовича.
По постановлению НКВД и Прокурора СССР мой отец был расстрелян по политическим мотивам без указания статьи Уголовного кодекса. Реабилитирован 21.12.1957 года Верховным Судом Украинской ССР.
