Постановление от 28 августа 1938 года в отношении Сенета Татьяны Андриановны отменено. Делопроизводство прекращено.
Сенета Татьяна Андриановна по настоящему делу полностью реабилитирована посмертно».
Когда мне пришли эти бумаги, я обошла здесь, в Москве, все прокуратуры — была в районной, центральной, военной и везде просила фотографии отца и матери. У брата и сестер тоже не осталось фотографий родителей: после ареста мамы дом сразу опечатали. Я очень хотела их фотографии увидеть, но мне их так и не дали. Они говорили «да», подтверждали, что дело есть, но мне его не выносили, не показывали. Я думала, может, это из-за того, что родители на фотографиях страшно замученные. Потому что, когда Галина видела отца в том бараке, где были арестованные, он был избит ужасно. Он оглох, вообще еле слышал, так его били. Я так и не знаю, как выглядели мои родители. Я даже во сне их никогда не видела. Никогда, вот что удивительно! Когда пришли эти документы, мы узнали, что папа расстрелян, что мама в 1945 году в лагере умерла. Но где их похоронили — неизвестно. Только сказали мне, что мама похоронена где-то в Казахстане, в общей могиле. Совсем как в песне, которую она пела: «И никто не узнает, где могилка моя…» Я всю жизнь хотела, чтобы у меня отец и мать были, и ждала их, конечно. Даже когда в 20 лет я встречалась с парнями, в голове у меня было: вот бы у меня это был не парень, а отец или мама. Хотела защиты какой-то, любви. Я ждала этого как-то внутренне все время. И это осталось внутри. Когда ты не имеешь никого — это такая боль, которая не проходит. Всю жизнь не проходит это.
НЕЛЛИ ТАЧКО
Нелли Тачко с родителями. Крым, Евпатория, 1930-е годы
Интервью записано 18 октября 2016 года.
Режиссеры Ирина Бузина и Вероника Соловьева.
Оператор Наталья Макарова.
Тачко Нелли Станиславовна, родилась в 1925 году. Ее отец, Тачко Станислав Францевич, был начальником АХО Управления почтовой связи. Мать, Борель Лидия Яковлевна, — служащей Академии связи. В мае 1938 года Станислав Францевич был приговорен Военной коллегией Верховного суда СССР к расстрелу по обвинению в участии в диверсионно-террористической организации правых. В июне 1938 года арестовали Лидию Яковлевну. Как жену изменника родины ее приговорили к пяти годам исправительно-трудовых лагерей.
Нелли Тачко и ее брата Геннадия забрали в Даниловский детприемник, а затем отправили в детский дом в село Березки Кривоозерского района Одесской области. В детском доме все дети переписывались с матерями, и Нелли, пытаясь найти свою маму, просила детей спрашивать в письмах, нет ли у них в лагере Лидии Яковлевны Борель. Таким образом она узнала, что ее мама находится в АЛЖИРе, наладилась переписка.
В 1943 году в эвакуации в Ташкенте Нелли поступила в Ленинградский электротехнический институт. В том же году закончился срок Л. Я. Борель. На положении ссыльной-вольнонаемной она работала на швейной фабрике лагеря. В 1944-м произошла долгожданная встреча матери и дочери: Нелли приехала к Лидии Яковлевне в Акмолинск. В 1947 году Лидия Яковлевна Борель и ее дети, Нелли и Геннадий, воссоединились в Саратове.
В 1956 году родители Нелли Станиславовны реабилитированы.
«У нас была очень светлая, открытая семья»
Я считаю, у меня были лучшие в мире родители. Мы росли в счастливой, радостной, любящей семье, в атмосфере тепла, доброты и открытости. Мы с родителями всегда были очень близки. Нами занимались, не выпуская из виду ни на минуту. Если врачи говорили, что меня нужно везти на юг, меня везли в Евпаторию. Нужно купать в лимане — купали в лимане. Я кричала, визжала вовсю: «Папочка, я лучше всю эту воду выпью!» — очень боялась воды. Помню, поили меня рыбьим жиром. Мама держала ложку с рыбьим жиром, папа в одной руке держал огурец, другой зажимал мне нос…
Мама следила за нашим воспитанием. Французскому языку меня обучала, старалась, чтобы мы много читали. Нам всегда покупали книжки, учили пересказывать прочитанное, думать, размышлять над тем, что в книге главное.
Помню, мы с подружками часто менялись какими-то вещами — туфлями, платьями. И родители мне говорили, что, во-первых, лучше не брать, а во-вторых, если все же взяла чужую вещь, то к ней нужно относиться бережнее, чем к своей. Закладывали в нас ответственность: если уж сказал, выполняй обещание и доводи дело до конца. Приучали к труду. Как-то раз пришла из школы, я училась во втором классе, а моя кровать не застелена. Меня это так удивило: почему это моя кровать не застелена?! А потому что тебе пора самой это делать, вот так!
Мои родители не были диссидентами. Они приняли революцию и поверили в нее. И все, что могли, — все отдавали своей стране. Настоящие патриоты были. Но фанатизма в семье не было абсолютно. Любили родину и нас к этому приучили. Раскулачивание, коллективизация
[32] родителей очень насторожили. Я помню, как они говорили между собой: «Как это так? Как можно так с крестьянством, которое нас кормит?» Вроде бы Сталин виноват, но всякий раз он выходил сухим из воды, он так умел. Но обожания Сталина в семье не было. У нас вообще не было о нем разговоров. Удивительно, когда мама вернулась из лагеря, никакой ненависти у нее не осталось. Ей было стыдно за тех, кто это сделал. Она держала все в себе, некая сдерживающая пружина все-таки была, и только после реабилитации эта пружина расправилась, и мама нам сказала: «Вот видите, мы с папой ни в чем не виноваты». А мы никогда в этом и не сомневались! Вероятно, у нее был страх, что мы с братом будем обвинять их с отцом за то, как сложилась наша судьба.
Наша семья сначала жила в Гомеле. Я это совсем немного помню, я была маленькой. Когда я пошла в первый класс, папа мне в подарок привез из Москвы коньки «снегурочки» и учил меня кататься. Еще такая картинка мне запомнилась: я иду из школы, а папа и мама смотрят в окно. Я еще ходила с каким-то мешочком. И папа подарил мне роскошный лакированный портфель. Он говорил: «Боже мой, такого даже у меня никогда не было!» Когда я училась в первом классе, родился мой братик Гена. В школе на уроке пения мы разучивали песню:
