Пришли к нам двое энкавэдэшников вместе с комендантом. Вошли и тут же водрузили чемодан на стол. А нам с братом говорят: «Дети, мы сейчас соберем вещи и вас отвезем к маме. А потом вы вместе с ней вернетесь обратно». И начали складывать вещи. Комендант где-то нашел мои коньки «гаги» с ботинками: «Вот, возьми с собой, пригодятся!» Я говорю: «Зачем, мы же скоро сюда приедем! Оставьте!» Мы были очень доверчивые. Потом вдруг Геннадий дергает меня за рукав. Я говорю: «Что такое?» Он показывает мне линейку. А это была Люсина линейка, моей подружки, она рядом жила. Потом долго вспоминали, как Генечка принес ей линейку. Чужое же надо вернуть обязательно. Это же не наше.
Из квартиры все было изъято. Нам осталось только то, что нам положили в чемодан. Один доставал, второй записывал и складывал. «Часы. карманные. фирма “Мозер”» — записал и в чемодан — плюх! «В доме еще есть часы?» — «Ой, я быстро!» Я бросилась к маминому ящику в комоде — там хранились ее часики. Какие это были замечательные часики! Я давно их выпрашивала у мамы. «Нет, тебе пока еще рано. Но я тебе обещаю, они будут твои». И я доставала их часто, полюбуюсь и положу обратно — так они мне нравились! Как же хотелось похвастаться перед всеми девочками, что у меня такие часики. Я взяла эти часики и говорю: «Вот!» А мне в ответ: «Две пары часов не положено!» — «Нет, это мои часики! Мне мама обещала их подарить, когда я окончу седьмой класс». И пауза такая долгая, пересматривались-пересматривались: «Ну ладно, кладите!» И часики легли в чемодан. Но потом у меня их украли в детском доме.
Собрали чемодан и повели нас через весь двор. А во дворе собрались все ребята. Мы были единое целое, такая дружная была «дворовая» семья. И вся эта гурьба как-то съежилась вместе, собралась в большой комок. Я увидела напряженность, страх и ужас на их лицах, какую-то боль. Я же дворянка из Козловского двора, своим двором введенная в дворянство, из которого меня вырвали. И когда нас вели через двор, кто-то из ребят мне крикнул: «Нелль, ты куда?» — «К маме». Мы же поверили, что нас к маме везут. Мы были наивные и доверчивые дети, хотя я была уже взрослой девочкой, 13 лет. Но наивной я была еще очень долго. Может быть, до сих пор. «А как же цветы?» «Поливайте!» — бросила я. Представьте себе, спустя время, уже в детском доме, я получила письмо от ребят: «Твои цветы зацвели». Квартира была опечатана, так они с крыши поливали мои цветы, держа друг друга за ноги. Вот такие у меня были замечательные ребята.
Это было самое страшное и трагическое в нашей жизни, когда нас привезли в Даниловский детский приемник. Я сразу спросила: «А где наша мама?» И только тут мне объяснили, что мама арестована, что нас скоро отправят в детский дом. Мы прибыли, видимо, самые первые, детей для отправки в детдом набирали партиями. Были отдельные большие комнаты для девочек и для мальчиков. Я рыдала, меня невозможно было унять: где наша мама?! Даже младший братик пытался меня успокоить: «Нелль, не плачь, не плачь!» А на следующий день все его тело покрылось красными пятнами, врач сказал, что это крапивница на нервной почве.
Нас водили в разрушенную церковь, там жили настоящие беспризорники. Они нас дразнили — «троцкисты!», они уже знали, кто мы такие! Вот это меня тогда очень удивило. В подвале нас фотографировали анфас и в профиль, с номерами на груди. Брали отпечатки пальцев. А Генка мой решил, что это такая игра, и никто уже не мог оторвать его от мастики. Ему было шесть лет.
Несколько месяцев мы пробыли в детприемнике. Уже начали учиться, пошли в школу, наверное, был сентябрь, когда нас отправили в детдом. Привезли на вокзал, я увидела телефонную будку, вскочила туда и позвонила Люсиной маме. Она тут же приехала, привезла нам еды, гостинцев каких-то. Пришла к нашему вагону, спросила у сопровождающего, можно ли войти. Ей не разрешили, но она все-таки передала гостинцы через окно. И я думаю, то ли нам дали какое-то снотворное, мы обычно очень хорошо все запоминали, а тут мы абсолютно ничего не помним, ни я, ни брат. Даже когда нас везли в детский дом уже на машинах, мы тоже ничего не помнили, этот кусок у нас выпал. У нас есть подозрение, что не хотели, чтобы мы тогда общались с людьми.
Мы приехали в Одесскую область, село Березки. Там был целый детский городок, раньше в нем находилась какая-то детская колония. До нас там жили испанские дети, потом уже они куда-то исчезли и освободили этот городок для нас. Мне там очень не понравилось, было жарко, душно и пыльно. Вокруг сплошная степь. Стою я среди этих степей, солнце жарит, невозможно от него укрыться, и плачу. Подошел ко мне высокий человек. «А что ты, девочка, плачешь?» — спрашивает. Я ему отвечаю: «Мне здесь не нравится». — «Почему тебе не нравится?» — «Здесь совсем нет деревьев». Потом сказал: «Идем, я тебе покажу, у нас тут целый сад». Оказалось, это был директор детдома. Он мне показал сад, там разводили шелкопрядов. Шелковицей меня угостил, показал этих червячков-шелкопрядов, которые потом в коконы превращаются.
Сначала в детдоме были дети только политических. Туда, кстати, приехало довольно много взрослых ребят, десятиклассников. Многие уже за рубежом побывали и говорили на нескольких языках. Мои сверстники были гораздо взрослее меня, я же была каким-то наивным ребенком. Я была настолько прибита, что мне было все равно, что со мной будет, что со мной сделают, вот такое было жуткое состояние. На территории были качели, я все время качалась. Раскачивалась и думала: вот, я сейчас улечу отсюда к маме. И все педагоги, преподаватели, воспитатели знали, в каком я состоянии. Я уходила на качели, они меня находили: ну, что ты здесь? Не надо, хватит. Сначала уговаривали, потом настаивали. А потом и заставили: хватит тебе тут качаться.
Всем воспитателям я задавала один и тот же вопрос: а где моя мама? Я не уставала повторять: где моя мама? В детдоме были дети, которые уже переписывались с родителями, и я подходила к каждому и спрашивала: «А ты кому пишешь? Маме, да? Припиши: нет ли у вас Лидии Яковлевны Борель?» Потом к другому: «А ты, ты куда пишешь? В Караганду? Ну, припиши: нет ли у вас Лидии Яковлевны? А ты, в Акмолинск? Спроси, нет ли там моей мамы, Лидии Яковлевны Борель?..» И вдруг однажды подбежала ко мне Нина Исаенко: «Нелль, посмотри, что моя мама пишет: кажется, у них такая есть!» Это была первая весточка. А через некоторое время секретарь директора детдома стал меня искать: «Где Неля Тачко? Ей письмо от мамы». Я схватила письмо, это был треугольничек, и помчалась к Геннадию — дошколята жили за два километра, в селе, в обычной избе. «Геночка, нам письмо от мамы!» В том письме мама писала, как она рада, что нас нашла, что ждет от нас весточки. Мы начали переписываться. Мама меня очень поддерживала. Я послала ей свою первую маленькую фотографию. Потом эта фотография у нее лежала под стеклом на рабочем столе. Там у каждой мамы были фотографии детей. Видимо, их это как-то спасало. После того как я получила письмо от мамы, мне уже ничего не было страшно: я обязательно ее увижу, я к ней поеду. Теперь у меня была цель — встретиться с мамой.
Много позже я узнала, что маме дали протокол, где было написано, что она знала о том, что папа занимался контрреволюционной деятельностью, и вовремя не сообщила. Мама написала «не согласна» и поставила подпись. Моя смелая мамочка вот так написала, и ее тут же поместили в Бутырку, где она пробыла около месяца, и потом ее отправили в АЛЖИР.
