Приехали мы в поселок Бисерть Свердловской области, в школу № 25. Там было так: образование пять-шесть классов? Все, ты слесарь, вот тебе тисочки. А у тебя семь классов? Это уже что-то, ты — токарь, вот тебе станочек. К тому времени я уже окончила семь классов, поэтому познакомилась с токарным станком. Просто увлек меня этот станок! И через пять месяцев я получила удостоверение токаря-универсала пятого разряда. Спокойненько точила оболочки мин, вступила в комсомол, ездила с концертами и вообще была очень счастлива. У станка токарного вырос токаренок. И вдруг однажды приходит ко мне секретарь заводской комсомольской организации и говорит: «Нин, собери-ка ты котомочку, мы с тобой едем в Серги, в районный центр». Спрашиваю у него: «А почему я… Куда ты меня везешь?» Он говорит: «А я тебя арестовал». — «Как это так?! Комсорг, и вдруг арестовал?» — «Я не только секретарь, я секретный работник наших органов». Вот так вместо Артека я поехала сначала в Свердловск, где меня в первый раз назвали «немецкой подстилкой», на что я не очень осторожно сказала следователю: «Пока я еще ничья подстилка. Видимо, стану какой-нибудь арестантской», — за что схлопотала в глаз. Потом меня везли в Москву. Это было потрясающе: 1942 год — самая страшная война. Были такие знаменитые столыпинские вагоны для перевозки заключенных с зарешеченными четырехместными купе. Но меня как большого государственного преступника везли одну, и сопровождал меня конвой из пяти человек. Это в военное время! Было очень важно преступника довезти.
Привезли меня в Москву, уже начало 1943 года, как раз освободили какой-то город. Был салют. Я спросила, в честь чего салют. Мне ответили: «С врагами не говорим на эту тему!» Ну что ж, нет так нет.
Я попала в Калининскую внутреннюю тюрьму НКВД. У меня была одиночная камера вагонного типа: когда звучал отбой, кровать опускали, когда подъем, снова привинчивали к стенке. Стояла тумбочка и табуретка. В тумбочке — деревянные чашка, ложка, кружка. Железное нельзя: мы что-нибудь устроим, мы такие. И увесистый сосуд, именуемый в простоте парашей. Начались допросы. Меня вызвал капитан Карусенко (на всю жизнь запомнила своего следователя) и сказал, что есть данные о том, что моя мать, Мониковская Варвара Ивановна, во время оккупации добровольно сотрудничала с немцами, а также работала на немецкую, польскую и, кажется, японскую разведки. «Да мать-то у меня литератор!» — сказала я. «Ну, мало ли, она ведь вам все откровенно не рассказывала. Знаете, она очень подготовленный диверсионный работник. Они, умницы, никогда не откроют всего». — «Я воспитывалась матерью патриотом, как это можно…» — «Все можно, умный разведчик так и поступает. Нам нужно раскрыть серию преступлений, которые были совершены вашей матерью и ее сообщниками. Какими — в процессе следствия вы узнаете». И вот на одном из допросов он протянул мне показания моей матери и сказал: «Подпишите, что это все правда, и сделаете доброе дело для себя и для матери». Я ответила, что ничего подписывать не буду. «Тогда будете долго думать».
И началось то, что было самым большим изуверством на моем пути, — суточные ночные допросы. Вызывают: «Ну, мы сегодня подпишем, Ниночка?» — «Не подпишем, гражданин начальник». — «Ну, тогда постой». Я стою, а он пишет, курит. Что делать — надо как-то заполнять время. Хорошо, я знала очень много стихов. Стою и читаю их про себя, вроде и время течет. Следователь смилостивится: «Устала?» — «Устала». — «Присядь, ну, будем подписывать?» — «Нет». — «Ага, ну ладно. Уведите». Уводят. Без двадцати шесть я попадаю в камеру, валюсь на койку. В шесть койку привинчивают к стенке, и я остаюсь на табуреточке. Если я склоняла голову, сразу открывалось окошко: не спать! И так четверо суток подряд. Это было самое страшное, что было во время следствия. Но я ничего не подписала.
Потом меня вызвал прокурор. Ну, прокурор-то должен разобраться! Я узнала, что по нашему делу проходят еще люди: мамина подруга, диктор городского радио, у нее муж на фронте, двое детей дома. Дядька, который нас подметать выводил, его фамилия оказалась Большов, он тоже какой-то крупный диверсант.
И самое непонятное для меня — чухонка Берта, которая почти не говорила по-русски. И вот якобы сколочена была диверсионная группа во главе с моей матерью. А все дело в том, что если по делу идет один человек — это одно достижение следователя, если же следователь раскрыл целую диверсионную группу — вы же понимаете. Я пыталась прокурору что-то лепетать, но результат был тот же: «Мы знаем, мы разберемся».
7 марта 1943 года нас судил военный трибунал Московского военного округа. Было предъявлено обвинение по самой страшной для меня статье — 58–1а «Измена Родине». Эта же статья применялась к моей матери и ко всем людям, которые проходили по этому делу. Судили минут тридцать без участия сторон обвинения, защиты и без вызова свидетелей; изложили, кто и в чем виноват. Суд ушел на заседание. И вот тогда нам с матерью разрешили подойти друг к другу. Я в то время начала курить, и какая-то добрая надзирательница подарила мне полпачки махорки. Я протянула маме эту махорку (она всю жизнь курила), и мама меня спросила: «Ты что, куришь? Не рано ли?» — «Ну, мама, мы же идем вперед…» Она сжала мои руки и сказала: «Доченька, слушай меня внимательно, нас сейчас разъединят. То, что сейчас происходит, — это величайшая несправедливость. Но это пройдет. Я не доживу, я это знаю. Но ты доживи, я тебя заклинаю. Не затаи в себе зла ни на Родину, ни на партию. И вот мой тебе зарок: выживи и займи мое место в партии». Это была, наверное, самая страшная минута в той моей жизни. Вы понимаете, 16-летняя девчонка со сломанной человеческой судьбой, и вот мама. Сейчас, через вереницу лет, можно себе представить, что за 15 минут до смертного приговора человек отдавал наказ своей дочери.
Огласили приговор. Варваре Ивановне Мониковской присуждена высшая мера социальной защиты — так это звучало. Высшая мера. Расстрел. Большову — тоже расстрел. А вот маминой подруге, чухонке Берте и мне — по десять лет исправительно-трудовых лагерей. Учитывая мой несовершеннолетний возраст, мне дали срок «без поражения в правах и без конфискации имущества, как не имеющей такового». Когда я это услышала, я не помню, что со мной было. Меня поставили в «пенал», и через щель я видела, как провели мою мать, и тут уже я потеряла сознание.
В камере общей тюрьмы мне попалась женщина, которая два месяца провела с моей матерью. И она рассказала, что маму приводили к камере, в которой я сидела, скорчившись на табуреточке, открывали волчок-глазок и говорили: вот, смотри, что с твоей дочерью, только ты можешь изменить ее судьбу. Да после этого, что мать не подпишет?
И начался мой маршрут по этапам. Этап, особенно дальний, — это было ужасно. Товарный вагон, битком набитый людьми, поделен на верхние и нижние нары. Раздвижные двери. В стороне сделано отверстие, куда выведена труба, сверху крышка — это наш санузел. И в таких условиях путешествие могло продолжаться месяц. Сидели мы скрючившись, кто как. Два раза в сутки нас пересчитывали конвоиры: перегоняли с одной стороны вагона в другую, потом обратно. Иногда не сходилось.
Этап пришел в Соликамск — центр Усольлага. Меня послали на сельхозработы, окучивать картошку. Вот так встанешь, посмотришь на этот рядок, а конца его и не видно. А норма питания зависела от выработки. Сделала три рядка — значит, будет тебе один раз в день похлебка и пайка хлеба. Не сделала — значит, либо похлебки не будет, либо пайки не дадут. Меня хватало на полтора рядочка. Потом, когда поняли, что с меня никакого толку не будет, поинтересовались: а какая у тебя профессия? Я говорю: «Я токарь!» — «Токарь?! Пойдем, у нас кое-что есть». Мне очень повезло, на моем пути встретился потрясающий человек — дядя Саша Бахориков, токарь. Ему было лет шестьдесят. Там были маленькие мастерские, два станочка, которые обслуживали базу этого лагеря. И вот он посмотрел на «токаренка», показал мне, где суппорт, бабка задняя, передняя. «Да ты все знаешь?!» — «Я все знаю». И стала я работать с дядей Сашей. А у него дочь на воле осталась такого же возраста, как я. А в лагере как? «А-а-а, Бахор себе малолетку подобрал». Все были уверены, что дядя Саша со мной проживает. А он меня любил, как свою дочь, подкармливал, поскольку я никогда нормы не вырабатывала. Было в лагере так называемое премблюдо — премиальное блюдо тем, кто выполнил норму, рекордистам, — большая запеканка из овсяной каши. А у дяди Саши друзья-шоферы все были на премблюдах. Он, бывало, принесет тазик баланды и четыре премблюда. И говорит: «Кушай сколько сможешь». Вот этот дядя Саша вытащил меня из голодухи, когда можно было просто от слабости погибнуть.
