В интернате мы любили петь сиротские песни. Например:
Там в саду при долине
Громко пел соловей,
А я мальчик на чужбине,
Позабыт от людей,
Позабыт, позаброшен
С молодых, юных лет,
Сам остался сиротой,
Счастья доли мне нет.
Не было дня, чтобы утром и вечером мы не запели. Пели и блатные песни, с матерщиной, они считались элитарными. На уроке пения, на официальных мероприятиях — про Сталина, без них было нельзя. Отец наш дорогой, великий, всемогущий, вождь мирового пролетариата, светоч мира. Нужно было придумать какой-нибудь такой необыкновенный титул, если придумывал, то делался героем дня. И учителя в этом изощрялись, и дети. Но между собой мы пели про него другие песни. К Сталину, Берии, НКВД все относились плохо. В общем, проклятия, которые были в наших песнях, осуществились.
Когда Сталин умер, нас собрали в клубе. Детвора ингушская — впереди на полу, на портфелях, старшие — сзади. Вышел парторг, хороший мужик, начал говорить: «Вождь мирового пролетариата… — все семнадцать титулов его перечислил, — Иосиф Виссарионович Сталин после непродолжительной болезни скончался!» А тогда же было принято хлопать после слов «Иосиф Виссарионович», и эти ингушата вдруг радостно так захлопали: ура-а-а! Их оттуда пинками, пинками всех вытурили! К счастью, никакого политического дела на них заведено не было. Потом нас заставили плакать. Попробуйте не плакать! На следующий же день придут и заберут вас. Бабы впереди начали хныкать. Но некоторые действительно плакали, фронтовики, которые «За Родину, за Сталина!», — я их понимаю. Я не плакал, я делал вид.
У многих ингушей в этот день был накрыт праздничный стол.
И у нас был, друг другу просто благую весть объявляли! Умер наш тиран! Садились за стол, молитву читали: «Дай, Аллах, чтобы все остальные тираны пошли вслед за ним же. Дай, Аллах, чтобы эта участь постигла и Берию». Праздник был ингушский, чеченский. Народ верил, что вернутся домой. Потому что в преданиях говорилось:
«Вы покинете отечество, как покидает стадо хозяйский двор. Все вместе. Возвращаться будете, точно как стадо возвращается назад — кто впереди, кто сзади, кто бегом, кто запоздалый, кто раньше. Три года вы не вернетесь. Если после трех лет вы не вернетесь, вы будете семь лет. Если после семи лет не вернетесь, вы будете тринадцать лет».
Мы в это верили.
В школе мы с Арнольдом сидели за одной партой — с нами никто не хотел сидеть: я бандит, а он фашист. В классах было холодновато, а у Арнольда был тулуп. В тот день мы сидели, накрывшись тулупом, и давились от смеха — такая радость у нас у обоих! Шакал издох! А смеяться нельзя. Учительница подумала, что мы так ревем, что аж давимся. И она, плача, Арнольда по плечу похлопала: «Ничего, ребята, партия нас не оставит». Она нас таким образом выручила.
Потом я говорю Арнольду: «Очень хорошие времена наступили, мы можем долго гулять и не учиться». У нас в школе была русская девочка, ее называли Плаксой. Мы ее на перемене поймали и пригрозили: «Как урок только начнется, ты заревешь. Не заревешь — мы тебе на перемене покажем!» Приходит учитель, урок начинается, и вдруг Плакса: «Господи, что мы будем делать, генеральный секретарь ЦК партии, вождь мирового пролетариата умер!» Девочки подхватывают, за ними мальчики. Тут уж и учительница — попробуй не заплачь! На второй день ее увезут, осудят. В общем, урок сорван. Мы занимались этим две недели. Потом нас расколола учительница географии, Марья Степановна, она меня перед уроком затащила в каморку, где наглядное пособие стояло. Говорит: «Зайди сюда, поможешь мне». А я с удовольствием, очень хорошая она была, интересно географию преподавала. «Кодзоев, угомонись! Хватит, учиться надо!» Я Арнольду отбой дал, и потом мы больше не «плакали».
1956 год, я был на зимних каникулах у дяди. В один день по селу вдруг начали ходить конторские уборщицы и собирать людей: «На собранию, на собранию!» Никто ничего не знал, говорили, что пришла какая-то бумага из ЦК. Поехали туда, где читают письмо. И вдруг объявляют про разоблачение культа личности Сталина, про то, что ингушей, чеченцев, кабардинцев, балкарцев, карачаевцев репрессировали незаконно. Местные ингуши заволновались, начали переглядываться, и один из них говорит русскому: «Помнишь, я тебе сказал, что мы не виноваты!» Вот так объявили, что мы не бандиты, что мы обыкновенные нормальные люди, как все. Трудно передать, что это был за день. Это был день, когда меня окунули в море радости, в море чего-то светлого. С сердца сняли гарь. Мы очень хвастали перед другими этой бумагой. Потом не раз приезжали из обкома, не только читали письмо, но и разъяснительную беседу проводили. Хрущёва обожали. В каждом ингушском доме был его портрет. И сейчас старшие, когда бывают в Москве, обязательно посещают могилу Хрущёва.
В тот же год после ноябрьских каникул я отправился на Кавказ. Приехал двоюродный брат, сказал, что они возвращаются, и дядя хочет, чтобы я поехал с ними. Я ворвался к директору со словами: «Иван Маркович, отдайте мои документы, я хочу домой». Он говорит: «Куда домой? Ты окончишь школу, я дам тебе полный аттестат, и потом поедешь». Я воскликнул: «Нет! Я сейчас хочу домой, если вы не отдадите, я так поеду». Он постоял у окна, затем полез в карман, достал какие-то деньги, я не помню, сколько их было, в глазах у него блестели слезы. «Аж завидно», — сказал. И я отправился домой.
Стояла глубокая осень, когда мы двинулись на родину. Целый автопоезд. Дедушка Берс, ему было уже за сто, — позже я напишу о нем в «Казахстанском дневнике» — сказал: давайте попрощаемся с нашими погибшими. Мы повернули на кладбище. Было слышно, как он кричал, прощался. Все плакали. Это была жуткая картина.
Приехали на станцию, погрузились. Во всех поездах — только чеченцы и ингуши. И все — на юг. Как перелетные птицы. Русскую речь очень редко можно было услышать.
У моего дяди были карманные часы с красивой длинной серебряной цепочкой. Они у него остановились, когда нас депортировали. В Казахстане он надевал их просто как украшение, когда ехал на свадьбу, на торжество. И вот когда мы въехали на территорию Кавказа, слышим, что-то тикает. Мой двоюродный брат говорит: «Отец, это, верно, твои часы». Дядя отвечает: «Что ты, они уже 13 лет не ходят!» Достали их, а они идут! Вот такое чудо с нами случилось. Они шли потом долгодолго.
На первой чечено-ингушской станции кто-то сорвал стоп-кран. Открылись двери. Что это было! Описать очень трудно. Все ринулись вниз, легли плашмя на землю, целовали ее, плакали, кричали: «Родина, родина!..» Я сначала не понял, а потом и меня захватило.
6 декабря 1956 года в Орджоникидзе мы сошли с поезда. Из 13 человек нашей семьи назад вернулось семеро. Отец, дед, бабушка, малолетние братья и сестры умерли, а мачеху увезли родственники в другой край.
На станции мы встретили три знакомые семьи из Ангушта. «Почему вы не едете домой?» — спрашиваем. Оказалось, осетины организовали конную армию, власть им выдала новенькие двустволки и приказала ингушей ни в коем случае в село не пускать
[49]. Пускай возвращаются назад, откуда приехали. Решили, что все вместе зайдем в охотничий магазин и скупим все ружья. Но там мало что осталось, и наша семья ничего не смогла приобрести. С собой у нас был только сельскохозяйственный инструмент, топор, ножи, которые есть в любом хозяйстве. Решили, что так и поедем домой. Нас собралось машин двенадцать. Перед отправкой вышел мужчина в длинной папахе и сказал: «Мы или завоюем нашу родину снова, или же навечно распрощаемся. Ничего бояться не надо. Женщины и дети пусть ложатся плашмя в кузов машины, если начнется пальба. Войти в село нужно в любом случае, другого выхода у нас нет!» И мы двинулись в путь. Через какое-то время показались осетины на конях, у всех новенькие двустволки. Пели «Варайду». Подъехали, остановились, встали поперек дороги. Мы вышли из машин, у дяди в руке был топор, у меня — нож, и какую-то железяку держали мои двоюродные братья. Осетинский командир спросил, куда мы едем. А тот мужчина в длинной папахе крикнул ему: «Домой!» И послал его по-русски. Взял коня рывком — тот чуть не сорвался в пропасть — и говорит нам: «Проезжайте! Мы едем домой, а не на чужбину!» Слава богу, мы проехали мимо этой армии и никакого трения больше не произошло.
