Я хорошо запомнила, как на «студебеккерах» привозили американскую помощь. За ней выстраивались огромные очереди — нужно было по пять-шесть часов стоять. Однажды мама оставила меня в очереди, а сама ушла по делам. Моя очередь уже подошла, а мама так и не вернулась. Пакеты с продовольствием выдавал американский солдат. Я ему говорю: «Мама и папа на работе. Можно, я возьму?» — «Можно, — отвечает, — но ты же сама не донесешь это до дома. Подожди немного, я тебе помогу». Закончилась раздача помощи, и он меня спрашивает: «Где ты живешь?» Я повела его. И пока мы шли, я все время оборачивалась и смотрела ему в лицо. А он всю дорогу шел и плакал, этот молодой американец. Всю дорогу шел и плакал. Он донес этот огромный пакет до нашего дома. Я сейчас уже не помню, какие продукты были в том пакете, но этого человека я никогда не забуду!
Мама говорила, что первые два года местные жители очень плохо к нам относились — могли толкнуть на улице, даже ударить. «Предатели! Ты из семьи предателей!» Так относились ко всем сосланным крымским татарам. Однажды, когда я была еще совсем маленькой, я видела, как на базаре избивали одну татарскую семью. «Предатели! Предатели!» Я сидела совсем рядом, сторожила чемоданчик с брюками, которые мама принесла на продажу. Сидела и плакала. Это была обычная семья — нормальные люди, просто своими делами занимались, а их схватили и начали избивать. Помню случай в начальной школе: я шла по дороге и встретила компанию ребят — девочек и мальчиков. Они стали кричать: «А-а! Татарская морда!»
И началась драка! Я тоже дралась, дала сдачи. Когда я вернулась домой, мое платье и банты были порваны. Мама ничего мне не сказала, она все понимала. Она просто села и все заштопала. Постепенно отношение местных жителей изменилось, во всяком случае, агрессия исчезла. Возможно, они увидели в нас своих единоверцев. Мы ведь с ними вместе ходили в мечеть. К нашей семье стали относиться по-особому после того, как к нам вернулся дедушка, мамин отец. Он был из рода шейхов — последний шейх. Он получил замечательное образование: окончил Стамбульский университет, религиозный факультет, потом Университет аль-Азхар в Каире, в Египте. В 1924 году вернулся на родину. Ему дали работу. Он девять месяцев был главным судьей Крыма, а потом его отправили на 25 лет в Сибирь. Когда его выпустили, он нашел нас в Самарканде. В то время я тяжело болела, и одна знакомая сказала маме: «Там около рынка стоит человек, он последний шейх Крыма, он вылечит твою дочь молитвами». Это был мамин отец. Он вернулся страшно измученным, несчастным. Когда мама привела его домой, он потерял сознание. Вот в каком был состоянии. Последний шейх Крыма. К нему были очереди. Все хотели попасть к нему, чтобы он благословил, прочитал молитву. Теперь местные относились к нам с большим уважением. Я помню, рядом с нами жил милиционер-узбек. Однажды он пришел и предупредил: «Сегодня ночью придет милиция, будет всех проверять. Если что нужно, спрячьте». А прятать надо было единственную ценную вещь в доме — наш Коран на арабском языке. После революции многие крымские татары отвернулись от религии. Я видела в кинохронике, как юноши и девушки бегут разрушать мечети. Моя тетя говорила, что перед войной в Крыму был полный религиозный паралич. Безверие было невероятное. Я слышала от тетушек и мамы, что если в доме и устраивали молебен по случаю рождения ребенка или свадьбы, то закрывали окна наглухо, чтобы соседи не услышали, не вызвали милицию. И только пережив эту страшную депортацию, попав в Узбекистан, мои соотечественники стали возвращаться к вере. В Средней Азии к религии относились по-другому — я это видела. Узбек или таджик — кем бы он ни был на работе, даже преподаватель университета, декан или ректор — дома надевал свой чапан и молился и в мечеть на праздник шел вместе со всеми. Над мечетью могло висеть красное полотнище с лозунгом «Да здравствует коммунистическая партия!» — и все спокойно шли мимо него на молебен. Я сама это видела. Хоронили по всем обрядам, по всем обычаям. И свадьбы справляли по обрядам, по обычаям. И это тоже повлияло на моих соотечественников-мусульман.
Несмотря на то что к нам относились хорошо, мы были бесправные в Средней Азии. Мы привыкли к этому бесправию и не лезли на рожон. Родители обязаны были регулярно ходить в милицию отмечаться: сначала — раз в неделю, потом — раз в месяц. Наша бабушка любила иногда уезжать в соседние деревни в гости к родственникам, и мама страшно из-за этого переживала. Я помню, как она волновалась: «Надо идти отмечаться, а бабушки нет, нас посадят в тюрьму за это!» В нашем доме всегда были наготове, сложены в определенном месте, деньги, наши паспорта, документы. Мы все знали, где они лежат. В каждой татарской семье так было.
Я помню, как часто плакали люди вдали от родины. Какое рыдание бывало на похоронах, даже страшно становилось. «Там осталась наша земля, а мы здесь». Как плачут пожилые люди, наши старики и старушки, — это невозможно выдержать. Однажды в Узбекистане нас, школьников, послали в колхоз собирать хлопок, и я оказалась в татарской семье. Я слышала, как одна бабушка-татарка выла. Я спрашиваю: «У нее кто-то умер?» — «Нет, — говорят, — она часто так плачет, воспоминания о родине ее одолевают».
Постепенно мы, татары, понемногу стали приходить в себя.
Все старались дать своим детям образование — и мальчикам, и девочкам. Многие поступали в вузы, в Самаркандском университете училось много наших ребят. Кому не удавалось получить высшее образование, обязательно шли в техникумы или училища. Меня устроили в школу № 21 на улице Ташкентской. У нас была завуч младших классов Марья Зариповна, казанская татарка, она страшно возмущалась и требовала, чтобы меня убрали — перевели в школу за городом, куда ходили дети депортированных. «Вот там для тебя место». Иногда она просто не пускала меня в класс. На такой случай в нашем доме на стене висела особая сумка. Я знала, что в этой рваной сумке лежит бутылка водки. Завучем старших классов был Иван Иванович, который, как я думаю, любил выпить. Мама хватала эту сумку и летела в школу: «Иван Иванович, помогите!» Получив в благодарность бутылку, он вел меня в класс и требовал, чтобы меня не трогали. И в один прекрасный день мне надоело просить маму о помощи. Меня опять не допустили в класс, и я решила сама распорядиться этой бутылкой — положила ее в портфель и пошла в школу. Я поднялась на второй этаж и торжественно, при всех, вручила бутылку заведующему. Произошел страшный скандал, но после этого меня перестали трогать, и я свободно ходила в свой класс. Так было не только со мной: с моим двоюродным братом так же поступали, а он с золотой медалью окончил школу. В детстве я знала, что нас депортировали, родители объясняли. Но очень многих вещей мне не рассказывали. Например, о тех родственниках, кто был расстрелян или находился в заключении. Например, Мусановы, двоюродные братья отца: одного расстреляли в 1937-м, другого в 1940 году. А их жен в лагеря отправили. Я помню, как жена Фивзи Мусанова вернулась из лагеря, как она сидела у нас в доме и плакала, а я спрашивала у мамы: «Почему она была в тюрьме? Она что, воровка?» — «Нет-нет! Ты ошибаешься, ты не знаешь ничего!» И меня выпроваживали из комнаты.
В 1953 году умер Сталин. В школе нас собрали на митинг. Все рыдают: и учителя, и ученики. А я стою и жду, когда же нас отпустят. Я бегу домой, открываю дверь, влетаю и говорю: «Ура! Сталин умер! Мы вернемся на родину!» И тут мне родители так ударили по губам! Шепотом: «Ты что такое говоришь!» Они боялись еще долго. Но самое интересное, когда я говорила о Сталине «будь он проклят», мама мне отвечала: «Ни в коем случае так не говори. Он не виноват — его сердце Бог ожесточил. Поэтому совершает с людьми такое». Очень многие так говорили про Сталина.
