В Харькове у нас была очень тяжелая жизнь — мы так же голодали, с трудом сводили концы с концами. Отец вернулся в 1946 году и узнал от тетушки, которая забрала младшего брата (мама переписывалась с ней), что мы в Харькове. Он, конечно, разозлился и не стал поддерживать связь с мамой. Он обосновался там же, в Чаше, а мы, значит, в Харькове. Плохо нам жилось, и мама решила среднего брата отправить к отцу в деревню: посадила в поезд до Челябинска, отец там его встретил. И вот уже Володя и Роберт жили у отца в Чаше. Через год я тоже уехала к отцу, поскольку в Харькове было очень голодно. Отец был реабилитирован в 1946 году. Он снова работал директором школы. Его потом даже наградили значком «Отличник народного просвещения». До того как он ушел на фронт, отец был раскованный, веселый, общительный. А вернулся весь поседевший — совершенно неузнаваемый, другой. О своих мытарствах рассказывал, но не нам. Мы только могли краем уха услышать. Вот я однажды слышала, как он говорил о том, что в тюрьме применяли пытки. В Чаше отец женился на эстонке по имени Сельма — во время репрессий эстонцев по всему Союзу разгоняли. Сельма была не очень доброжелательна. У нее была своя дочь, она ее любила, а нас жестко воспитывала. Она все нас заставляла делать: травы нарвать свинье, кур накормить. У отца в школе я окончила шестой и седьмой классы. В Чаше была школа-семилетка, и я должна была вернуться в Харьков, чтобы продолжать учиться дальше. Но тогда в школе после седьмого класса надо было платить за учебу — 150 рублей в год. А у нас не было этих денег. Я окончила восемь классов и пошла в гидрометеорологический техникум.
В техникуме я познакомилась с девочкой, она стала моей первой подругой. Я часто гостила у нее дома, была очень близка с ее сестрой и мачехой. Однажды к ним приехал из Москвы дядя, который учился в Военно-инженерной академии имени Куйбышева. И вот мачеха этому дяде говорит: «А ты, Павлик, почему не женат?» А он отвечает: «Да еще не встретил девушку». А она ему: «А вот девушка-то, как раз для тебя». И сосватала меня. Мне было семнадцать лет. Мы сразу поехали и поженились. Я помню, зашла домой за паспортом и говорю: «Мама, я замуж выхожу». Мама вообще не отреагировала, потому что и речи об этом не было. Я взяла спокойно паспорт и пошла. И вышла замуж. А когда мы пришли все с хлебом и солью, вот тогда мама поняла наконец, взяла полотенце и полотенцем меня отхлестала. А новый муж пытался меня защитить. Я еще полгода жила в Харькове, окончила первый курс и перевелась в Москву к мужу. В столице я окончила техникум, работала год в Гидрометцентре — это как раз был 1957 год, когда в Москве проходил Всемирный фестиваль, вот это я запомнила. После окончания академии мужа отправили на Семипалатинский испытательный полигон. Когда мы приехали в гарнизон, я сразу поступила на работу в отдел ударной волны. Но заочно продолжала учиться: окончила Всесоюзный экономический институт, потом курсы повышения квалификации почему-то в автодорожном. Я сколько живу, все время стараюсь где-то учиться всему, но не как-нибудь, а вполне серьезно.
В гарнизоне у нас родился сын. Там, кстати, был сухой закон, на этом полигоне, абсолютно сухой закон, но для приборов использовали спирт, и муж пристрастился к этому спирту. В результате мы разошлись. Сын уже в это время был взрослый — решил стать военным. Окончил военно-морское училище в Ленинграде, служил на подводной лодке на Дальнем Востоке. Женился он на женщине с ребенком, и этот мальчик тоже стал подводником. Сейчас сын с семьей живет в Санкт-Петербурге. Со своим нынешним мужем я познакомилась случайно в том же Семипалатинском гарнизоне. К тому моменту я уже была разведена. Зима стояла какая-то слякотная, наледи были, я вышла из дома и чуть не упала, а он поддержал меня. И предложил: «Давайте я вас провожу, видите, как скользко». Ну и проводил. Мне повезло с Михаилом Васильевичем. Вот бывает в жизни такое. Всю жизнь не везло, а вот с этим мужем повезло. Выдержанный, воспитанный, никогда не повышает голоса. С пониманием относится, всегда старается мне помочь. Честно сказать, все знакомые завидуют. Недавно исполнилось тридцать лет, как мы вместе.
Когда отца посадили, я написала письмо: «Дорогой Иосиф Виссарионович, — выводила буквы. — Пожалуйста, отпустите папу, он ни в чем не виноват». Я не помню точно содержания, но начало было такое. И это письмо действительно ушло туда. Не знаю, сыграло оно какую-то роль или нет, но я лично обратилась к Сталину. «Дорогой Иосиф Виссарионович» — это нам в школе четко определили. Так и не иначе. Отношение к Сталину стало меняться уже после его смерти. Я училась в техникуме в Харькове, когда умер Сталин. Все рыдали, я тоже. Даже не потому плакала, что все плачут, а потому, что искренне жалко человека — умер. Ну тогда все рыдали. Правда, все. Многие пытались в Москву уехать. Народ цеплялся за вагоны: все хотели в Москву, на похороны Сталина. Я не цеплялась, но тоже думала ехать туда. Мы бегали на вокзал, но мест не было. Все было народом облеплено. Даже к составу не подойти — вот сколько народу хотело проводить его в путь последний. Общая волна всенародной любви захватывает. Дома у нас как-то о Сталине речи не было. Потому что повседневные трудности нищенского существования поглощали все мысли. Мы не ходили в кино, мы даже на праздники и демонстрации не ходили. Вот так жили. Я помню, когда училась в техникуме, мы экономили три копейки на трамвае и поэтому далеко не заходили в вагон, а цеплялись всегда на лестнице, чтобы можно было, если появится контролер, сразу убежать. Три копейки. Это я запомнила. В таком положении уже думать о чувстве собственного достоинства не приходилось. Настолько были мы унижены. Очень тяжело жили. Детства, юности не было. Не было любви, не было встреч. Все это из жизни вычеркнуто. Я начала по-настоящему жить, когда приехала в гарнизон. Там совершенно другая атмосфера: честь, порядочность, достоинство.
До доклада Хрущёва мы не знали, что такая масса народу пострадала. Я не думала, что один мой отец, но и не думала о миллионах. Не знала даже о таких видных деятелях, как Блюхер
[52], Тухачевский
[53], Якир
[54].
Я считаю, что о репрессиях умалчивать не надо. Все равно народ все знает. Почему мы должны скрывать эту часть? Почему должен народ забыть свои страдания? Почему я должна вычеркнуть из жизни все свое детство? И ту вшивость и голод. Ну как я должна забыть? Мы должны говорить обо всем. Для того чтобы все это анализировать, делать выводы и не повторять в будущем.
