Положение членов семей репрессированных
Жизнь Галины Двойнишниковой — это судьба целого поколения, детство которого пришлось на период репрессий и военные годы. Чувство всепоглощающего страха было присуще не только тем, кто оказался в лагерях и тюрьмах ГУЛАГа, в неменьшей степени его испытывали те, кто оставался на свободе и каждую минуту ожидал ареста. Нищета, голод, чувство постоянного унижения — таков был удел членов семей репрессированных. Дети «врагов народа» нередко становились изгоями, с ними боялись дружить, их не принимали в пионерскую и комсомольскую организации. Изменения в обществе по отношению к осужденным за контрреволюционные преступления и членам их семей начались в 1956 году. 25 февраля 1956 года на закрытом заседании XX съезда КПСС руководитель страны Н. С. Хрущёв выступил с секретным докладом «О культе личности и его последствиях», осуждающим сталинские репрессии 1930-х годов. С этого момента в стране начался постепенный процесс освобождения и реабилитации невинно осужденных.
МАРИЯ ТУМАНОВА
Мария Туманова, 1961 год
Интервью записано 15 мая 2016 года.
Режиссер Мария Гуськова.
Оператор Денис Гуськов.
Мария Афанасьевна Туманова (в девичестве Смирнова) родилась 17 февраля 1924 года в городе Клинцы Брянской области.
Во время войны находилась на оккупированной территории.
В 1943 году Мария вышла замуж за хирурга, подпольно лечившего советских партизан. Вскоре они оба были схвачены немцами.
А 23 января 1945 года в советской тюрьме Марию Афанасьевну приговорили к 15 годам ИТЛ (статья 58–1а УК РСФСР) за связь с оккупантами, а ее мужа осудили на 10 лет (статья 58–1б УК РСФСР). За почти 11 лет заключения Мария Туманова прошла множество лагерей, в числе которых — Дубравный лагерь в Мордовии и Озерный лагерь в районе Тайшета.
После освобождения поступила в Московский технологический институт молочной и мясной промышленности. После окончания попала по распределению в Брянск и много лет работала техником на молочном заводе. С момента освобождения в 1955 году Мария Туманова добивалась реабилитации для себя и покойного мужа, но получила ее лишь в 1963 году.
«Это был наш последний танец — вальс»
Мне было 17 лет, я только окончила школу, когда началась война. В августе 1941-го наш город Клинцы был оккупирован немцами. На фронт меня не взяли из-за возраста, и я устроилась в школу учительницей немецкого языка. А вскоре произошла встреча с моим будущим мужем Константином. В апреле 1943-го мы стали мужем и женой, расписались в ЗАГСе, а уже в июле нас арестовали по обвинению в антинемецкой деятельности. Мой муж, хирург, был связан с подпольем, оперировал партизан, а я по собственной инициативе писала антифашистские листовки на немецком языке.
Нас отправили в немецкую тюрьму в Гомель.
Мне было 19 лет, и я была на втором месяце беременности. Помню, как нас привезли, и ночью меня бросили в камеру. Я оказалась возле параши — там было все загажено, меня свалили в эту мочу, я была вся мокрая.
На нас уже смотрели не как на людей, а как на средство, чтобы вытащить нужные сведения. Они готовили нас на расстрел, грузили в кузов машины, придавливали досками, затем сверху садились те, кто будет убивать, и везли на полигон, где расстреливали. Но прежде раздавали лопаты в руки: копайте ямы. Потом начинали расстреливать поодиночке. Я только копала ямы, и меня увозили обратно. Не расстреляли меня, а почему? Это провидение Божие. А может быть, от меня хотели каких-то сведений и поэтому пытали. Во время допросов Костю специально выводили из камеры, чтобы он слышал мой крик. Меня раздевали, связывали ремнями руки, валили на пол, и четверо мужчин били меня дубинками, обвитыми проволокой. Потом волокли в камеру со связанными руками. И девочки, нас шесть человек было в камере, зубами развязывали эти ремешки на руках. Проволока рассекала тело, раны не обрабатывали, они гноились. Было лето, жара стояла, а окна в тюрьме были выбиты: залетали мухи, облепляли раны. И голод. Нам давали какую-то вонючую белесую жидкость, слегка заваренную отрубями, хлеба не было. Я грызла собственные руки, впивалась зубами до крови, я не выдерживала этого голода. Ребенок требовал питания, меня он всю разрушил: зубы мои крошились — как намоченный сахар рассыпались. А мне было 19 лет. Передачи запрещали. Однажды, правда, моей маме удалось передать мне горшочек гречневой каши и хлеба. Русский охранник пожалел меня, взял у мамы мешок, открыл ночью нашу камеру и высыпал кашу прямо на пол.
В сентябре советские войска уже подступали к Гомелю, и нас решено было отправить в концлагерь. Везли в товарном вагоне в четыре яруса досок, по десять человек на каждом ярусе. А полвагона занимал конвой и награбленные вещи заключенных. Остановили нас возле польской границы, потому что в вагоне лежал больной менингитом. Это был мой муж. Помню, как трогаю, трясу его, а он не реагирует, он потерял сознание. У него была высокая температура, я это чувствовала, прикасаясь к нему. Когда поезд замедлил ход, я прыгнула из вагона и побежала что есть духу искать Красный Крест любой нации, мне все равно. Конвой спрыгнул за мной. Я проползала под вагонами, конвой — за мной. А живот у меня был уже большой. Наконец я увидела Красный Крест, там был какой-то фельдшер, немец, я к нему обращаюсь по-немецки, просто уже кричу срывающимся голосом, что мы — эвакуированные, что в вагоне умирает врач, пожалуйста, введите ему камфару или что-нибудь, оживите его! Он, увидев позади меня конвой, все понял. И тогда он берет сумку, и мы пробираемся к нашему поезду. После укола я опять начала трясти Костю, спрашиваю его: «Как меня зовут? Как меня зовут?» И вдруг он мне ответил: «Мария…» Позже он говорил мне, что чудом остался жив. А я так и не узнала, как звали этого фельдшера, я не успела.
Костю на носилках сняли с поезда, но я выпрыгнула из вагона, ухватилась за него и не отпускала. Конвой не знал, что с нами делать. Потом нас все же погрузили обратно. Наш вагон дальше не пропустили: немцы боялись инфекции, и у них было постановление не провозить заразных больных. Нас прицепили к какому-то паровозу и отправили в город Мозырь, это бывшая Западная Белоруссия. Так мы оказались в мозырьской тюрьме. Меня поместили в женскую камеру, она находилась в холодном подвале: на цементном полу не было ни соломки, ни подстилки, ничего. Нас по-прежнему не кормили, но допросов и издевательств уже не было. Я не работала, сидела в подвале и ждала своей участи. Ситуация на фронте менялась, немцы отступали, и в декабре 1943-го нас освободили.
