Мой муж сначала работал врачом-туберкулезником, а затем и хирургом. Жил в лагере при больнице, но он был относительно свободен: мог ходить в поселок, потому что ему нужно было лечить. Расконвоировали его очень быстро. Иногда нам позволяли увидеться.
В ноябре 1946 года в Тахтамыгде родилась наша вторая дочь, сестричка Ирочки. Родилась стремительно, как пуля! Я едва добежала до больницы — она находилась в мужской зоне, чуть на клумбе не родила, не успела даже лечь на кровать. Прибежал фельдшер принимать роды, а дочка уже висит на пуповине. Костя в свидетельстве записал ее — Лина. До семи месяцев Лина была со мной в женской зоне, поэтому, чтобы попасть к Косте, надо было перелезть через забор с колючей проволокой в несколько рядов. Что мы делали: становилась женщина на четвереньки, я — на нее, как на мостик, и передавала Линочку через проволоку. Он с ней занимался, гимнастику ей делал, нянчился, фотографировал. А потом опять мне передавал, то ли через забор, то ли уже через калитку, как-то таился.
Сотрудники лагеря очень уважали моего мужа. Ко мне обыкновенно относились, а его очень ценили. Был как-то бал по случаю праздника. Косте и мне вручили награду «Отличник производства», а мне — даже тапки в премию дали. На этом балу мы с Костей танцевали вальс, он любил только его. Вообще-то он как медведь танцевал, на ногу мог наступить. Но тут мы с таким упоением вальсировали, одни на весь зал, все остановились, смотрели на нас! Знали, что мы муж и жена еще с воли, молодые. Ему тридцать один, а мне двадцать три. Это был наш последний вальс.
Когда Лине исполнилось девять месяцев, меня перевели в Оргу, в сельхоз — начальство боялось проверок: вдруг обнаружится, что я настоящая жена здешнего врача и мы в одном лагере, а это было категорически запрещено. Перед отправкой его подвели к нам проститься. В вагон не пустили, и он подтянулся к окошку, а я выставила туда Линочкины ножки в красных ботиночках. Он ухватился за эти ножки, поцеловал их и сказал: «Ведь Линочка вся в отца». Его последнюю записочку я выучила наизусть:
«Милые мои девочки!
Серые тучки закрыли солнышко, травы уныло притихли, ожидая грозы. Где-то вдали гремит гром, иногда и ветер колышет листья осины под моим окном. На столе остались только фотографии и прощальная записка. А по вечерам нет клинцовских васильков [это мои глаза голубые], и печальных, и покорных… нет лукавой девчурки, нет лукавой девчурки Линочки».
И вагон покатился, а Костя остался в Тахтамыгде — по-монгольски это означает «беги от смерти». Но он не убежал, он там так и умер: после операции аппендицита возникли осложнения, и его не спасли. Врачом он был от бога, ну и боженька забрал его. Когда мне сообщили о его смерти, я поняла, что потеряла все. Я упала и не поднималась долго. Очнувшись, я помню каких-то женщин, которые мне твердили: «Мура, Линочка очень больна, она кричит и плачет». Кое-как придя в себя, я поняла, что умирает мой ребенок. Оказалось, пока я была в беспамятстве, кто-то напоил мою дочку ягодным соком из заклепанной сплавом эмалированной кружки. Как уже потом сказали в больнице, произошло окисление, и Линочка отравилась. Слава богу, выжила девочка моя. Тогда же в больнице мне вдруг приснился Костя. Он говорил мне: «Ты не можешь прокормить Линочку, Линочка ничего не ест у тебя. Отдай мне ее, я сумею ее прокормить». Я ему отвечала: «Нет, Лину не отдам, если я отдам, то она умрет. Ты же умер».
Вскоре из Орги нас перебросили севернее. Везли только матерей в какой-то специальный детский дом. Нам выдавали замороженное в плитках молоко, мы растапливали его на буржуйках, но по дороге сопровождающий украл продаттестат и уехал, и мы, голодные, без продуктов добирались кое-как сами. Многие заболели, я попала с Линочкой в больницу: у нее были нарывы на ножках. Ко мне приехала мама — забрать Линочку, это был единственный раз, больше она не приезжала, некогда, на ней были уже две мои дочери. Мама приехала не одна, она привезла Иру. Ей было уже пять лет, а оставила я ее в семь месяцев. Когда Ира увидела меня в длинном халате, их в больнице выдавали, она только и сказала: «Нет, это не моя мама, моя мама красивая». Я была очень страшная.
Я попала на строительство БАМа, лес валили, шпалы укладывали, костыли в них забивали. Однажды я заболела. Сижу у костра на лесоповале, черная, как головешка, — у меня был мокрый плеврит, бок болел сильно. Охранник говорит: «Девка, что ж ты в гроб носом смотришь? Ты черная, ты что, больна? У нас охотники продают барсучий жир, и тебе надо пить — тогда выздоровеешь». Через некоторое время смотрю — тащит целый трехлитровый бидон, полный жира, как топленое масло, чуть-чуть подтаявшее такое. Я взяла и начала пить. Оказалось, он мне потом признался, это был не барсучий жир, а он убил свою собаку, Шарика. Мне, правда, было нехорошо поначалу, но потом привыкла. И я съела собаку.
Болели в лагерях часто, многие погибали. Зимой минус 56 градусов — как это выдержать? Нам давали телогрейки и дополнительно сверху бушлат, но они не спасали. Делали дырки для глаз в платках, надевали на лица как маски. Но они от дыхания становились мокрыми и замерзали. Кожа трескалась до мяса — оно быстро на морозе темнело, раны кровавые не заживали. Лицо было покрыто струпьями, это была пытка.
Работали по двенадцать часов; в бараках разрешали топить, и мы со смены на себе таскали дрова, а это неблизко, километра три до лагеря. Часть забирала себе вахта, часть — кухня, и часть оставалась нам. В бараке стояла бочка, днище с обратной стороны было пробито, и туда мы бросали дрова, бочка раскалялась докрасна. Если дежурный ночью не засыпал, до подъема в бараке было тепло. Будили рано, пока звезды еще не погашены. Яркое воспоминание о лагерях — запах. В бараке, закрытом помещении, стояла параша, куда мы справлялись. Она набивалась полной, прежде чем мы, маленькие женщины, ее с трудом выносили.
После БАМа был Тайшет
[56], Озерлаг
[57], уже в Сибири. Звучит красиво — Озерлаг, но на самом деле это закрытый особо режимный лагерь. Я попала в Озерлаг, хотя по приговору был ИТЛ, так как кто-то из «органов» посчитал, что 15 лет — это очень большой срок, надо бы меня туда. Там тоже были железная дорога, стройка и лесоповал.
Однажды в меня стреляли с вышки. Мы укрепляли дерном насыпь. Я договаривалась с вольными, чтобы мне дали однорельсовую тележку, вывезти дерн, его надо было далеко заготавливать, а он был очень тяжелый. И я случайно заступила за знак, такая фанерка на колу. Конвой с вышки прокричал: «Ложись!», кругом была вода, и пока я думала, куда лечь или сесть, пуля пролетела над моей головой.
Вообще стреляли часто. Был случай, в пургу нас вели на фабрику «щипать» слюду для электроприборов. Это была вольнонаемная слюдяная фабрика, но работали там и заключенные. Многие, кстати, умирали от силикоза — на вскрытии все легкие блестели от слюды. Так вот, идем мы на фабрику, и вдруг — выстрел из автомата. Стоны, крики. Тех, кто остался на ногах, погнали дальше, и мы не знали, что случилось, кто убит, кто ранен. После смены, когда возвращались назад, увидели кровь, присыпанную снегом. Убитых и раненых увезли. Но раненые так и не вернулись. Человек, наверное, 10–12 мы недосчитались. Конвой шел с обеих сторон. И будто справа конвоир оступился и случайно нажал гашетку, пустил очередь.
