В 1944 году немцев прогнали. Советская власть перепись населения сделала: кто, сколько, с какого года. Объявили мобилизацию и всех мужиков забрали подчистую. И отец пошел. Куда денешься? У нас в селе НКВД каждый день облавы устраивало на бандеровцев — это же враги, они против советской власти. Но слово «бандеровцы» в селе не говорили, просто «партизаны». Я даже понятия не имел, кто такой Бандера
[68]. Ну, партизаны и партизаны. К нам в хату все время приходили вооруженные энкавэдэшники, все кругом обыскивали. То там посмотрят, то здесь пошныряют, то под кровать заглянут. Если находили хлеб, сало, что-нибудь съестное — забирали. Но искали именно партизан. Они делали схроны, по-украински — крыивка, в лесу или погребах, днем прятались, когда их искали, а ночью выходили. Днем одна власть, ночью другая! Теперь он хозяин, он приходит к тебе и стучит в окно: «Дай еды, дай самогонки!» Не дашь? Дашь! И были провокаторы, завербованные, они самые страшные. Специально идет к тебе вооруженный — как ему не дать? Даешь. Приходит НКВД (он уже на тебя донес): «Почему не заявил, что партизана видел?» Вот тебе и срок. Вот так и меня забрали.
В 1945 году я поехал в Луцк. Там и школы открылись, работа какая-то была. Записался в медучилище на фармацевтическое отделение. Учился и подрабатывал: разгружал вагоны с медикаментами в областной лаборатории. В Луцке у меня была знакомая тетка, я жил у нее на квартире, в семи километрах от станции. Товарный поезд «Львов — Луцк» ходил раз в сутки: в воскресенье ночью я в него садился, ехал в Луцк, на вокзале дожидался утра и шел на учебу. А в субботу ночью опять домой. На учебу ездили с товарищами — кто в Львове учился, кто в Луцке. В тот день, нас восемь человек было, уже поздно вечером шли на станцию. Вдруг нам навстречу — трое с автоматами. Все тогда ходили в основном в военной форме. Остановили: «Вы куда?» — «Мы идем на станцию, учиться едем». — «Документы!» Я показал справку, что учусь в медучилище, товарищи тоже показали. И все, мы разошлись. А один из наших, Андрей, он какой-то, не знаю, ненормальный, что ли, пришел к себе на квартиру (он у энкавэдиста снимал) и сказал: «Я сегодня видел бандеровцев». — «А где ты, Андрюш, видел?» Тот и рассказал, как у нас документы проверяли и будто бы еще и агитировали. Неужели бандеровец выйдет документы проверять? Это были завербованные НКВД. Мы потом это узнали.
Прошло две недели, мы с товарищем вышли из поезда в Луцке. На станции постоянно энкавэдэшники крутились. Подошли к нам двое с пистолетами: «Ты Грицаюк?» — «Да». — «Арестован. И не вздумайте бежать!» Ну куда я побегу?
Я знаю, что я ни в чем не замешан, ни в чем не виноват. Привели меня, сутки или больше я сидел в каком-то кабинете. Там был дежурный, он меня спросил: «За что тебя арестовали?» Я говорю: «Я не знаю». — «Арестовали, и не знаешь, за что?!» Ведро воды мне поставил, туалет. На второй или третий день слышу: «Выходи!» Спустили меня в подвал, коридор длинный, темнота! Открыли камеру, и меня — туда. Елки-палки! Лампочка чуть горит, смрад, столько народа, там сотни, может быть! Дежурный крикнул: «Староста, принимай!» Недели три, наверное, я там сидел. А потом вызвали к следователю, лейтенанту Зайцеву, сбоку от него сидел Андрей. «Ну, рассказывай, как дело было». — «Какое дело?» — «Ну, как вы шли, бандеровцев видели». Я ему говорю: «Почему бандеровцев? Это, наверное, “ястребки”
[69] были».
У нас так называли истребительный батальон. Меня тоже хотели в «ястребки» взять, но я уже в Луцк бежал, чтобы только туда не попасть. Следователь мне: «А мы знаем, кто это был. Андрей, расскажи». И Андрей начал что-то плести. Как это произошло, я не знаю, но я на него бросился, чтобы ударить. Ну как же, он врет! А следователь как дал мне коленом, и я повалился сразу. «Убрать его», — сказал. Пришел солдат, заволокли меня обратно в камеру. Когда я отошел, снова к следователю вызвали: «Расскажи, как дело было». Ну, я рассказал. «Почему ты не заявил?» — «А что я буду заявлять? Куда я побегу заявлять?» В таком духе допрос был. А следователь тем временем протокол составлял. Я не знаю, что он написал. «Читай, расписывайся», — говорит. Я отказался. И ни один протокол не подписал. «Ну, все равно тебя посадят. Можешь не расписываться, можешь говорить, можешь не говорить».
Два месяца я там просидел. Измотали меня в этом изоляторе.
Я не чувствовал уже ничего. Что будет, то и будет. Ты не можешь оправдаться, ты не можешь абсолютно ничего. Тебе ни слова не дают сказать. Это ужас какой-то.
В изоляторе выдавали паек, кому-то приносили передачи. Я был под следствием, и мне передачи были запрещены. Моя мать пешком прошла тридцать километров, принесла мне булку хлеба, может, еще сала. А как передать? Тогда в Луцке было много военнопленных, они там работали, и один немец возил в тюрьму воду. Мать его спросила: «Знаешь такого молодого и чернявого?» Я чернявый тогда был. Немец ответил: «Да есть, знаю!» И она отдала ему передачу. Немец пришел, сел возле меня, стал гостинцы доставать, говорит мне: «Мать, мать передала…» Но тут блатные накинулись и все отняли.
Арестовали меня 20 ноября 1946 года, а 17 января 1947 года нас восьмерых судил военный трибунал. Сутки мы сидели в маленькой и низенькой камере, а ночью отвели нас в какую-то комнату. Там был большой красный уголок, за столом сидели прокурор, судья, все со звездочками. Нас поставили лицом к стенке, четыре автоматчика стояли сзади. И по алфавиту выкликивали — называешь имя, отчество, фамилию, и тебе озвучивают приговор: обвиняетесь в том, том и том-то, 10 лет исправительно-трудовых лагерей. И так каждому. Дошла очередь до Андрея, а его фамилия Феногенов, он последний был: «…срок — 15 лет каторжных работ». Тому, кто доносил на нас. Один наш товарищ, Семен, учился в Львовском университете, у него обыски были. Нашли книги, вытряхнули открытку, где Гитлер работает на своем участке. Была такая открытка, ее даже показывали по телевизору, с вилами или с лопатой — что-то такое. «Почему ты держишь портрет Гитлера?» Он говорит: «Это же не портрет, это же открытка. Мне прислали поздравление, там же написано, кто прислал, откуда. Вы что, не понимаете?» Единственный спор с ним был. Но ему все равно 10 лет дали.
После оглашения приговора из следственного изолятора нас в тюрьму загнали. И посадили всех вместе. Все сразу на Андрея: задушить готовы, растерзать, а он кричит! Нам сказали, что можно написать конституционную (кассационную) жалобу в Верховный Совет Украины: меня оклеветал тот-то. Заставили и его написать, что он нас оклеветал. Через месяц нас вызвали в кабинет, выстроили уже лицом вперед. Снова по алфавиту вызывали: у первого фамилия на «Б» начиналась — 10 лет, второй был я — пять лет. Четверым уменьшили срок, по пять лет дали, троим по 10 лет, а Андрею 15 лет каторжных работ так и оставили.
