Интеллигенты,
быть тверже стали!
Кругом агенты,
а первый — Сталин.
За «первого агента» я удостоился Лубянки, а потом — Сухановской тюрьмы.
Но все по порядку. Нам обещали, что все экстерны, окончившие с хорошими оценками первый курс, будут переведены на очное отделение. И это было очень важно, потому что экстерны не получали хлебных карточек. А экзамены были платные, сто рублей за экзамен. И двадцать пять рублей за зачет надо было платить, когда сдаешь. В ту пору буханка черного хлеба стоила сто рублей. А у нас не было ни хлебных, ни продовольственных карточек. Так что как-то перебивались. У меня с учебой все обстояло благополучно, я окончил оба семестра. Но тут выяснилось, что никого на очное отделение не переводят. Приехало много молодежи из так называемых республик соцлагеря — Чехии, Польши, Болгарии, — и их принимали на очное отделение. Помимо Москвы, экстернатов нигде не было. Последним экстерном, кто сдавал экзамены в экстернате, был Владимир Ильич Ленин. Нам предложили любой университет Советского Союза, кроме Московского. Поэтому мы должны получить направление на обучение у начальника отдела университетов Министерства просвещения. Я получил такое направление, ездил по университетам и оказался в конце концов во Львовском университете. Тогда, в сорок шестом году, во Львове по ночам шли вовсю бои с бандеровцами. Все входные двери, парадные двери домов и учреждений закрывались часов в девять вечера. Я первое время жил в гостинице, потом у меня деньги кончились, и я упросил университетского библиотекаря разрешить ночевать в читальном зале на столе.
Во Львове я проучился два года, но решил вернуться в Москву, потому что такой замечательный человек, преподававший у нас античную литературу, как профессор Радциг, рекомендовал мне вернуться в Московский университет к нему на отделение. И это было решено, я должен был быть зачислен в Московский университет. И вот я прошу в отделе кадров выдать мне справку об отчислении из Львовского университета и еще какие-то там бумаги, а женщина-кадровик, в свою очередь, просит меня зайти часа через два и знаками показывает, чтобы я постучал в эту железную дверь несколько раз. Я ничего не понимаю, что происходит, тем не менее прихожу. И она молча, усадив меня на стул, протянула мне бумагу из Центрального управления КГБ (требование сообщить, с кем знаком, связан ли с подпольем и так далее). Через некоторое время я так же молча вернул ей эту бумагу. Таким образом она меня предупредила. Другой человек сразу бы куда-то уехал, куда угодно, но только не в Москву. Но я считал, что мне нечего скрывать, что я ни в чем не виноват, и я вернулся.
Однажды я переходил улицу не по пешеходной дорожке, а пересекая разделительную черту, прямо от театра Образцова к дому. А с другой стороны навстречу мне шел человек, он остановился посередине, потому что шли потоки машин. И он, не поворачивая головы, сказал тихо: «Осторожно, не подавитесь рыбной косточкой. За вами следят». Я не знаю, кто это был. И я зашел в подъезд своего дома. Мне показалось, что в сторону шарахнулась какая-то тень. Но об этом предупреждении я быстро забыл, молод был, весна.
В какой-то из дней я как раз читал «Былое и думы» Герцена, полулежа на диване, а сестра моя что-то там готовила на кухне (квартира наша была большой коммуналкой). Раздались два звонка в дверь. У нас на стене висел список жильцов: Виленский — в начале алфавита, значит, нам два звонка. И я сестре крикнул: «Подойди открой, я не могу оторваться от книги». Я как раз читал «Былое и думы» на том самом месте, где Герцену надо уехать из России, иначе его схватят и сошлют в Сибирь. И вот какая-то графиня или кто-то там помогли ему обратиться к шефу жандармов, чтобы тот помог получить паспорт для выезда за границу. И Герцен пришел к нему тогда, когда шеф жандармов изучал его дело. И Герцен пишет, это я читаю, пока сестра дверь открывает:
«...принесли большую желтую папку, и явно он мне задал несколько вопросов, и я понял, что в этой папке собрано донесение на меня их осведомителей, и я бы дорого дал, чтобы узнать, если бы мне дали возможность узнать, кто и что пишет».
И в это время: «Руки вверх! Оружие есть?» Вот так они ворвались в нашу квартиру.
Ну, их не менее трех-четырех человек было и дворник. А арестовывал меня майор Гордеев. Когда мне стали собирать вещи — а лето было, теплынь, — майор предупредил сразу, что самое главное — нужно взять с собой теплые вещи, зимние. Сестра была растеряна до такой степени, что положила с моими вещами, я потом обнаружил, распашонки своего маленького сына. Нет, вернуть я ей ничего не мог, вернули другое. Когда следователь разбирал арестованные материалы, его интересовали бумаги, документы и книги. У меня было очень много стихов. Следователь предупредил меня, что теперь существует какое-то внутреннее гуманное законодательство: мне из моего архива можно выбрать несколько фотографий и какие-то стихи, но немного. И можно отправить родным домой. А все остальное уничтожается — составляется акт на ликвидацию как не представляющее интерес для следствия. Когда я вернулся после почти восьми лет отсутствия, увидел, что все, что я отобрал, находится в целости и сохранности дома. Те фотографии и те несколько стихов. Вот это о возвращении. А никакие распашонки вернуть нельзя было по актам.
Обычно в тюрьме на Лубянке нас на прогулку выпускали раз в сутки. На свежий воздух. Минут пятнадцать-двадцать. Маленький дворик такой был, прогулочный. А тут мы выходим, стоит машина с надписью «Мясо. Доставка». Велели подниматься в эту машину. Она была внутри разделена справа и слева на такие фанерные ящики. То есть того, кто едет рядом с тобой, ты не видишь. Колени поджимаешь под себя, потому что тесно. Везли нас быстро. В какой-то момент стало тихо, машина остановилась. Слышно было только клацанье затворов оружейных. И я решил, что здесь и будут расстреливать. Но оказывается, машина встала у вахты бывшего монастыря Свято-Екатерининской пустыни. Это в Расторгуево, в пригороде Москвы. Ехать туда недолго. Машину подали прямо к крыльцу двухэтажного здания, выводили нас по очереди. В машине было много таких как я. Принимал нас начальник тюрьмы, это был полковник Дулинов. Вообще была такая традиция, если можно так сказать: монастыри в России, мечети в Средней Азии, Казахстане — большинство невзорванных, не разобранных на кирпичи, сохранившихся вовсе не под культовые цели, использовали как пересыльные и следственные тюрьмы. Собственно, такой тюрьмой была и Сухановка. Ее начали создавать еще при Ягоде. Достраивали при Ежове. Монашеские кельи были переоборудованы в тюремные камеры. Все сидели в одиночках, общих камер, насколько мне известно, не было. Я знал фамилии своих соседей, сокамерников, бывших со мной вместе на Лубянке. Но кто находился рядом в Сухановке, не знал никого, потому что ни с кем там не встречался. Даже когда надзиратель вел тебя по коридору, он звенел ключами или цокал пряжкой ремня — это сигнал тем, кто вел заключенного вам навстречу. Его прятали (у них там все продумано) в такую нишу в стене, и ты его не видел. Но что я знал точно — так это то, что сосед мой здесь, по камере, был музыкантом, барабанщиком и что его обвиняли в терроре. Иногда он кричал очень громко: «Террорист! С чем? С барабаном!»
