У отца на работе среди коллег сложилась такая традиция: периодически они встречались у кого-то дома. Телевизора не было — надо же было обменяться новостями, что-то обсудить. В тот раз принимающей стороной была наша семья. Я, конечно, этого не помню — все это со слов мамы и бабушки: уже накрыли стол, ждали гостей, должны были приехать несколько человек, но никто не явился. Это было удивительно. Мама очень расстроилась, мудрая бабушка молчала и тяжело вздыхала. Конечно, никто не предполагал худшего. Отец маме объяснил — он всегда мог все объяснить, — что это неудачное стечение обстоятельств, а так все нормально. А на самом деле через несколько дней ночью во всей нашей квартире зажегся свет. Квартира у нас была трехкомнатная: в одной комнате жили мама с отцом, в другой — мы с бабушкой, и третья была гостиной. Люди, которые ходили по квартире, были в военной форме. Вели себя бесцеремонно, как у себя дома, хотя была глубокая ночь — три, а может, четыре часа. Они снимали с полок книги, листали, бросали на пол. Открывали ящики письменного стола, вытаскивали бумаги. Забрали папку с документами — это я знаю из личного следственного дела отца, которое позже увидела. В квартире было очень тихо, только топот их ног, звук падающих книг и шелест разлетающихся бумаг. Мне было пять лет, у меня в голове четко закрепилось, что на папином столе ничего трогать нельзя, поэтому меня происходящее просто возмущало: пришли какие-то ночью, все берут, бросают, хотя я знаю, что этого делать нельзя! Не меньше трех часов все это продолжалось.
В это время бабушка зачем-то собирала чемоданчик: я помню, как она положила туда легкое одеяло. Я тогда уже неплохо рисовала, образная память была хорошо развита, и позже я маме нарисовала это одеяло — там были прямоугольники, сочетание трех цветов: коричневый, бежевый и белый. Это было, наверное, японское одеяло — тетя часто привозила нам какие-то интересные вещи. Бабушка сложила в чемодан зубную щетку в футляре, что-то еще… Я даже и не поняла, что это отцу. Она отвечала на какие-то вопросы, разговаривала, а мама не могла, она плакала. Она вообще ничего не понимала.
Кроме военных в квартире находился наш комендант по дому. Такой громоздкий человек, очень мрачный. И он все время стоял, прислонившись к притолоке двери, следил за тем, что и как происходит. И я почему-то в какой-то момент присела на его огромный ботинок. Я тоже следила, но я должна была куда-то присесть. А куда? Войти внутрь страшно.
В комнате родителей стояли стеллажи с книгами, письменный стол, кровать и платяной шкаф со стеклянным окошечком наверху. Помню, что в ту ночь на полу лежали мамины фотоаппараты, они были очень крупными. Мама увлекалась фотографией. И рядом с этими фотоаппаратами на полу почему-то была большая банка с яблочным вареньем, бабушка всегда варила яблочное варенье.
Стояло необычное общее напряжение, какая-то тревога. Поэтому я не сводила глаз с отца. И помню, как он выходил из квартиры, два человека его вели — такое впечатление, что это какой-то преступник. Он оглянулся. Я запомнила его глаза. На момент ареста отцу было 42 года — самый творческий возраст для мужчины. Мама была второй его женой, а я — единственным и поздним ребенком. Ну, конечно, он меня очень любил. Он посмотрел мне прямо в глаза. Но это было мгновение, когда он оглянулся, и его увели. И потом я смотрела в его спину. Вот так я и осталась с открытым ртом. Что было с мамой и бабушкой — ничего не помню. Когда я стала взрослее, я пыталась восстановить и прочесть этот взгляд. И как будто он мне говорил, что я должна знать, что он ни в чем не виноват. Но это только мои представления.
После ареста отца в доме многое изменилось. Я тогда ничего не понимала, а вот теперь, когда уже прожила жизнь, я знаю, и знает все мое окружение, что мне всегда не хватало отца. Конечно, я любила маму, но мама — это аксиома, а для меня особенно важен был отец. Его я любила как никого. Все говорили, что я в его породу, да и внешне похожа на отца. Папиной дочкой считалась. Он заполнял всю мою жизнь. Несмотря на занятость, отец дарил мне много ласки, да и времени уделял больше, чем мама, — она не работала, но много занималась собой, своей внешностью. Папа носил меня на руках. Мама меня на руки никогда не брала. Она была всегда идеальная, красиво одетая, от нее неизменно исходил запах хороших духов. И у меня остался в памяти мамин ограждающий жест: я бегу к ней навстречу, но я могу испачкать ее платье, помять. И вот этот жест, наверное, много определил для меня. Если у отца всегда было «к себе», то у мамы было не так, хотя, конечно, мама меня любила, и я ее, но теплых воспоминаний у меня больше об отце. Он был старше мамы на 10 лет, был такой… мудрый.
Я помню, что года в три родители возили меня в Оренбург. Там умирал от онкологии мой дедушка, отец мамы. Он был ветеринарным врачом и имел большую клинику, которую построил на свои средства. При ней была аптека, библиотека, комната для занятий детей. В этом же доме жила их многодетная семья: одиннадцать своих детей и трое приемных. Клинику у деда экспроприировали — он же собственник, и у него наемные работники, а значит — эксплуататор. Взрослые дети разъехались, а бабушку с дедушкой и одним сыном выселили в какую-то двухкомнатную квартирку. Дед остался не у дел, душа у него болела: он часто приходил к своему дому, смотрел, что там происходит, и видел, как все рушится. Он надеялся, что сохранят клинику, — ну ладно, пусть она будет социалистическая или коммунистическая, но она будет работать. Ничего подобного. Вначале растащили оборудование, потом аптеку, и клиника прекратила свое существование. Дед сильно переживал потерю своего детища, тяжело заболел и вскоре умер… Так вот, в Оренбурге меня укусил малярийный комар. Когда мы возвратились в Москву, меня лечили инъекциями хинина. Вероятно, повредили глазной нерв, и у меня началось косоглазие. Надо было его исправлять, и мне на лицо надевали сложное сооружение.
Правый глаз был нормальный, и там было темное стекло, а на левом глазу красовалось большое блюдце, чтобы закрыть обзор к боковому зрению, а посередине была дырка. Это было сделано для того, чтобы я прицельно смотрела прямо в эту дырку. Но для этого еще требовалась быстро меняющаяся панорама. И отец после работы шел со мной гулять: брал меня на руки и быстро носил по скверу. Мы жили на Малой Тульской, вокруг были в основном деревянные дома, а наш уже кирпичный, пятиэтажный.
На следующий же день после ареста мама отправилась на поиски информации — где отец. Нигде не давали никаких справок! Узнать, где сидит человек, чтобы ему отвезти передачу, записку передать, было невозможно. Отец работал в Наркомземе начальником отдела по производству биопрепаратов, это Главное ветеринарное управление, и мама пыталась связаться с его руководством. Ей несколько раз назначали срок: позвоните тогда-то, зайдите тогда-то, но все это было напрасно. Ни одна встреча не состоялась, нигде! Поскольку аресты шли по всей стране, в каждой тюрьме выстраивались очереди, чтобы получить какие-то сведения о родных. Мама с бабушкой стали объезжать московские тюрьмы, их было достаточно. В очередях говорили, что там, где возьмут передачу, там и есть, кого ищешь. Но это было не совсем так. Потому что для папы брали передачи и в Лефортовской тюрьме, и в Бутырской, и в Таганской. А где-то не брали. Но на самом деле отец все время был в Лефортове. Также они узнали, что если после ареста мужа возьмут и жену, то тогда уже точно заберут и ребенка.
