Вызывают меня на этап, сажают в «воронок» — мы все в отдельных «шкафчиках» сидим. И я, памятуя об этой удивительной женщине, никого не боясь, кричу: «Кто-нибудь слышал такую фамилию — Фарих?» И кто-то в конце слева отвечает: «Да, десятку получил». И я говорю: «И его маме дали десятку». — «А что, она жива? Он все боялся, что она умерла». — «Жива», — говорю. Вот так мы говорили, и никто нас не остановил. А когда меня первый раз везли в Лефортово, мне чихнуть нельзя было, а тут мы разговариваем.
Останавливается наш «воронок». Мой «шкафчик» открывается, и меня выкатывают на землю, одну. Темным-темно, и лай собак. Я одна, и кругом рельсы. Я понимаю, что это железная дорога. Впоследствии я узнала, что это Каланчевка. Меня ведут к составу и сажают в столыпинский вагон.
По этапу нас отправили сначала в Вологду, в пересыльную тюрьму. Что я запомнила из этой «пересылки»: нет стекол, холод, огромная камера, народу полно, бытовички, кто-то ругается, кто-то дерется. Оттуда мы попали в исправительный лагерь в поселке Ерцево Архангельской области.
Сначала меня отправили на лесоповал. Зима. Я пилить не умею. А там сосны корабельные — на экспорт шли. Выдали большую пилу, и мы с Шурочкой Цыбоевой — она, наверное, еще меньше и тоньше меня была, — мы не можем даже одно дерево спилить, у нас ничего не получается. Бригада ненавидит нас, пайку мы не получаем. Бывало, конвойный скажет: «Так, твою мать, отойдите!» Мы отойдем, он свою винтовку снимет и раз-раз по дереву пилой: глядишь, и сосна упадет.
Это был тяжелый сезон, который очень плохо закончился. Потом мы работали на ремонте железной дороги — замена шпал. В первый день я шла обратно и думала: «Только бы дойти!» Никто со мной в пару не вставал таскать эту шпалу. Я как делала: поднимала с одной стороны и постепенно двигала — я не могла ее тащить на плече, как они таскали. У меня началось кровотечение. Прямо там. Я потеряла сознание. Слава богу, проезжал десятник на своей дрезине — погрузили туда, дали конвоира и отвезли в лазарет. Меня еле спасли.
Я еще в тюрьме поняла, что Радойцу я уже никогда не увижу.
Уже там я поняла, что на этом надо крест ставить.
Мама мне все время присылала в лагерь журнал «Огонек» бандеролью — можно было. А этот журнал был старый, и крестик на нем стоял, поэтому я его отложила. Два дня я взапой читала журналы, а потом взялась за этот номер. А там большой снимок, на весь лист. Я его узнала сразу. Он стоял среди членов монгольского правительства, сразу за Чойбалсаном. Наш советский генерал.
Это был 1953 год, а журнал 1951 года, по-моему. Это мама заметила, узнала его. И когда я увидела этот снимок, о, что со мной было! Кончилась эта история тем, что я написала стихи:
Как страшно и жутко, что мной ты потерян,
но как беспощадно, что найден опять.
О, научи, перед кем на коленях
повержена робко с молитвою встать?
Кому помолиться, чтоб счастье вернулось,
чтоб ожил твой смутный портрет…
Бумажная встреча страшна и печальна,
ты жив, и ты нужен по-прежнему мне.
А может, когда-нибудь так же случайно
я тихо навстречу выйду к тебе.
О, Бог мой! Молю, как рабыня без воли,
найди его в синем, волшебном краю.
И пусть задохнется на миг он от боли,
что в чем-то предал северянку свою.
Вот такие стихи написала. Там переписывали их. Весь лагерь гудел несколько дней: «Вот у Люды какая история!» Да, это было.
Иду в очередной раз на свою работу по узкоколейке, позади меня истошный крик: «Ермилова! Твой папа приехал!» Папа сидит в комнате для свиданий. Мы обнимаемся. И он говорит, что был у начальника Вятлага, и тот подписал мои документы на освобождение.
После моего возвращения мама привезла меня в Харьков, по-моему, в храм Софии. Привела к иконе Казанской Божией Матери и сказала: «Ты дашь слово, что никаких телодвижений в том направлении делать не будешь. Ты мне поклянешься». И я поклялась! Я очень много им зла причинила. Очень много! Не по своей воле, но тем не менее. Поэтому я маме дала слово, и я его держала. Я знала, что Радойца по всем меркам сделал очень хорошую карьеру, но это было уже не мое, у меня была уже другая жизнь. Но я пыталась передать ему письмо — я хотела, чтобы он знал, какую цену я заплатила за знакомство с ним. Три раза у меня была возможность, и три раза ничего не вышло. Это о чем-то говорит? Вот судьба не хочет! Не хочет!
Однажды я пыталась передать письмо через певца Джордже Марьяновича. К нему пробраться надо было. Подруга Зоя Розовская привела меня к Театру эстрады: «Попробуй пройти через служебный вход». Кто б меня пустил через служебный вход! Но я дождалась. И поскольку что-то у меня еще по-сербски в голове осталось, я его окликнула и по-сербски сказала, что мне нужно с ним поговорить. Он сказал: «Проходите». Я прошла и рассказала ему свою историю. Джордже Марьянович взял мое письмо, но вскоре попал в аварию и не смог его передать.
Была еще одна возможность, когда в Югославию поехал сын моей знакомой, Наташи Маркович. Я написала письмо, и оказалось, что Радойца уже полгода как умер и на военном кладбище похоронен. Мы так никогда и не встретились.
Вы не украли, вы ни с кем не поссорились, не подрались. И вы не понимаете, что в опасности, пока не оказываетесь во внутренней тюрьме Лубянки за то, что полюбили того, кого нельзя. Они же отобрали у нас и судьбу, и здоровье, и счастье, которое могло быть, но не случилось. И виноватых нет. И смотри на эту бумажку — я ее наизусть знаю: «…за отсутствием состава преступления…».
х х х
Через несколько лет после записи этого интервью в Музей истории ГУЛАГа обратились корреспонденты газеты USA Today с просьбой познакомить их с кем-нибудь из бывших заключенных. Руководитель отдела визуальной антропологии Людмила Садовникова позвонила Л. А. Хачатрян, и та согласилась встретиться с журналистами. После выхода материала автору статьи пришло письмо от дочери Радойцы Ненезича, и журналист помог женщинам связаться друг с другом. Дочь Радойцы написала Людмиле Алексеевне очень теплое письмо, рассказала, что отец помнил о своей возлюбленной всю жизнь. В ответ Людмила Алексеевна записала видеописьмо с рассказом о своей жизни. Так история Людмилы и Радойцы получила неожиданное продолжение благодаря проекту «Мой ГУЛАГ».
Указ «О запреще нии браков между гражданами СССР и иностранцами»
Людмила Хачатрян пострадала от сталинской репрессивной политики в послевоенные годы. В этот период были изданы десятки законодательных актов, ужесточающих режим. Одним из них стал Указ Президиума Верховного Совета СССР от 15 февраля 1947 года «О запрещении браков между гражданами СССР и иностранцами». Появление этого закона отчасти было обусловлено тем, что в период войны многие советские женщины, оказавшиеся за границей, вышли замуж за иностранцев и родили от них детей. По оценкам некоторых исследователей, только в европейских странах насчитывалось порядка 30 тысяч таких женщин и еще больше детей, родившихся в этих интернациональных семьях. На женщин, вступивших в брак с иностранцами, но не имевших от них детей, распространялся принцип обязательной репатриации. У женщин изымались брачные свидетельства, и брак объявлялся недействительным. Безусловно, на судьбу Людмилы также повлияли особенности развития советско-югославских отношений. В ноябре 1945 года была создана Федеративная Народная Республика Югославия. Изначально коммунистическое руководство Югославии было признано и поддержано СССР. Но отказ руководства ФНРЮ подчиняться СССР в ряде вопросов внутренней и внешней политики привел к ухудшению советско-югославских отношений в конце 1947 года, а затем к полному разрыву в сентябре 1949 года.
